Жаботинский Жаботинским, а Голда — это святое! В ее честь мама переименовала особый вид пасхальных кнейдлах из «бабушкиных» в «кнейдлах Голда Меир». И вообще, тот, кто стоял у забора московской синагоги, сдавленный до посинения, но счастливый, ибо ему выпало счастье увидеть посла государства Израиль... Нет, забыть такое мама была не в силах.

Всё началось с того, что научная лаборатория больницы подарила мне отработанного хомячка. Он был контрольный, его ничем не заражали, но эксперимент закрыли и списали даже контрольных. Вообще-то лабораторных животных после эксперимента полагается ликвидировать, но Оги повезло. Он очутился в кармане моего врачебного халата, в котором провёл ночь дежурства, затем перешел в карман сумки, где был забыт до вечера, и, наконец, уже полуживой, попал в руки моей дочери, которая затискала его окончательно.

Разумеется, «возвысившихся» можно было назвать иммигрантами, но что такое иммигрант? Бродяга, авантюрист, карьерист, искатель лёгкой жизни или хронический неудачник, наделенный самомнением и фантазией. А «возвысившийся» – это, напротив, индивид, влезший на пьедестал и ставший фигурой! И, поверьте, человеку видится в таком звании особый смысл.

Собственно, города вроде как и не было. Место состояло из четырех очагов цивилизации, каждый из которых претендовал на то, чтобы стать в будущем центром столицы пустыни. Между этими очагами она и простиралась – пустыня, по которой пылили грузовики, шагали верблюды и семенили люди и козы. Очаги обозначались буквами. Наш очаг назывался Беэр-Шева-далет и считался самым варварским.

О том, что аэропорт имени Бен-Гуриона, в быстроречии просто «Бен-Гурион», некогда назывался «Лод», читатель уже знает. А о том, что именно там решалась судьба олим, не знал почти никто. Каждому казалось: приеду на место и там разберусь. Ан нет! Разбираться на месте было уже поздно.

Но бывшие советские гражданки требовали манной каши и бананов, ведь их дети, лишенные этих продуктов на протяжении целых трех дней, могли остаться инвалидами на всю дальнейшую жизнь. По слухам, эта угроза дошла до Бруклина, и ребе постановил варить в Шенау манную кашу, но из соображений кашрута не на молоке.

Дело в том, что уже тогда австрийцам приходилось жить на два прищура, ублажая как естественную любовь к арабской нефти, так и неестественную любовь к оставшимся в живых после Катастрофы евреям. С одной стороны, ни один еврей вроде бы не пересек Австрию на пути в Израиль, а с другой — эту страну в начале семидесятых годов прошлого века пересекло по пути именно туда более ста пятидесяти тысяч человек.

По словам Мадлен выходило, что эта улица находится в аристократическом аррондисмане, где живут респектабельные воры. Поэтому, бубнила она, принимая такое предложение, следовало подумать о гардеробе. На улице Дофин не носят платья, купленные в Галери Лафайет, не говоря уж о кошмарном трикотаже, производимом в Израиле. «Придется, — философски заметила она, — объявить себя коммунисткой. Лишь они способны появляться на людях в таких кривобоких трикотажных юбках. И все потому, что только еврейки могут позволить себе обжираться по утрам пирожными!»

На мой скромный вопрос, не каннибалы ли они, ответ был простой и, в общем, естественный. Если нет голода — то нет, не каннибалы. Но если, извините, обезьяны в джунглях разбежались (главная пища), а рыба из Амазонки уплыла или не ловится, то… Ну, словом… А так — нет, не каннибалы.

Расходовать слова на разговор с беспородной нетитулованной особой казалось ему немыслимой и невосполнимой тратой интеллектуальных ресурсов, которых, судя по трем услышанным мной фразам, было у дядюшки Пишо и так немного. «Закрой двэрь, — сказал он тете Мирей, потом выговорил коту: "Пфуй-пфуй!" – и, обращаясь неизвестно к кому, выдохнул: – Мон дьё!».