В одном уверен: те пятеро мне запомнились не случайно, и не потому, что Марусю и Сережу я очень любил, и еще больше их легкомысленную, мудрую, многострадальную мать, а потому, что на этой семье, как на классном примере из учебника, действительно свела с нами счеты - и добрые, и злые - вся предшествовавшая эпоха еврейского обрусения.«Деградация и гибель ассимилированного еврейства. Одесса, начало XX века», – такой анонс мог бы написать к этой книге какой-нибудь решительный сионист. И был бы не совсем прав. Конечно, Жаботинский идеологически ангажирован. Но это не бросается в глаза; точнее, это не мешает читать роман, что доказывает - перед нами хорошая литература. Речь идет о грустных и трагических вещах – но сколько в книге жизни и живости! Со вкусом описана повседневность: оперный театр и поведение публики, катание на лодке, прогулки, развлечения, даже уборка квартиры... Роман, впервые опубликованный в Париже в 1936 году, заканчивается признанием в любви к Одессе. Не к России, не к Малороссии – только к Одессе, зато на всю жизнь.
Еврейская молодежь рубежа веков стояла перед сложным выбором. Какой путь избрать? Революция, ассимиляция, тихие семейные ценности – однако не как раньше, без «религиозного дурмана» и браков по сватовству, - богема и прожигание жизни, сионизм... Сионизм? Позвольте, это уже нонсенс.
Не хочется писать об идеологии. Хочется писать о героях романа, о том, как их характеризует автор. Вот его любимая Маруся:- Вы прелесть, Маруся, всегда скажете такую вещь, что расцеловать хочется...Другая сестра, Лика, выбрала странную и темную дорогу. Автор ее не любит, не полюбят и читатели, но запомнят непременно.
- Подумаешь, экое отличие, - равнодушно отозвалась Маруся, - и так скоро не останется на Дерибасовской ни одного студента, который мог бы похвастаться, что никогда со мной не целовался.
Она не умела заразительно смеяться, у нее это выходило хрипло; по-моему, и говорила не так много - да и где перекричать такую толпу! - но от одного ее присутствия всем становилось уютно и весело, и каждое слово каждого казалось удивительно остроумным. Я субъект глухой к магнетизму. Самый любимый человек может два часа смотреть мне в затылок - не почую и не оглянусь. Но помню такой случай. Раз я пришел к ним, никого не застал, сел в гостиной читать «Ниву» - полчаса так прошло, и вдруг меня буквально залило ощущением
bien-etre, словно в холодный день печку затопили, или вытекла из глаза колючая пылинка: это вернулась Маруся, а я, зачитавшись, ни звонка не слышал, ни шагов ее по ковру; и притом даже не был в нее влюблен никогда. Просто «так», просто вошло с нею в гостиную что-то необычайно хорошее.
- Дети ко мне идут; я и сама на них бросаюсь на улице, няньки часто пугаются. Мама только на днях меня просила не трогать русских детей, а то еще подумают, что я им даю леденцы с мышьяком: она прочла в газете, что был такой слух где-то пущен в Бессарабии.
- Выходить замуж надо несложно, и незаметно, и без надрыва.
&&- Сережа, если хотите, прав: «голоса». Я их все время слышу, со всех сторон; они шепчут или кричат одно и то же, одно слово.
Я ждал, какое, но ей, очевидно, трудно его было выговорить. Я попробовал помочь:
- «Хлеба»? «Спаси»?
Она покачала головой, все не сводя с меня повелительных синих глаз:
- Даже невоспитанной барышне трудно произнести. «Сволочь».
Марко, образец шлимазла, но не на старый, местечковый, а на новый, прогрессивный, лад:
&&Марко, отвергнув сосиски в таверне Брунса, пошел домой, разбудил Анну Михайловну и потребовал: во-первых, чтобы мясо впредь покупали в еврейской лавке; во-вторых, чтоб была посуда отдельная для мяса и отдельная для молочных продуктов. Она его прогнала спать; тогда он на свои деньги завел две тарелки, сам их отдельно мыл.
Три недели это длилось, пока Марко не объявил матери, что постановил вообще обратиться в вегетарианство; а также - не помню, в какой связи - приступить к изучению персидской литературы в подлиннике, и для того намерен с осени перевестись в Петербург, на факультет восточных языков&&.
Его брат Сергей, полная ему противоположность, друг рыбаков, налетчиков и покоритель женщин.
&&- Все равно, милый друг мой, - говорил он, - я ведь пропаду. Я не прилажен для жизни. Это дико звучит, когда речь идет о человеке, сплошь усеянном, как я, полуталантами: и на рояле, и карандашом, и стихотвор, и острослов, и что хотите. Может быть, в этом и болезнь, когда все человеку дается, к чему ни приложит руку: как тот царь, у которого все в руках превращалось в золото, и он умер с голоду.
- Неправда, из вас бы вышел отличный адвокат...
- Да я у кого-то и состою помощником - даже где-то записал, у кого именно. Ничего не выйдет: не могу я работать. Даже легкой работы не выношу: не в усилии дело - для игры я целый день вам пудовые мешки буду таскать; но если это не игра, если «нужно» - не могу.
Марко умирает в Петербурге символической смертью – бросается на женский голос в темноте, зовущий на помощь, бежит совсем не в ту сторону, где на самом деле кричат, и проваливается под невский лед.
Сережа остается жив, но лучше бы он умер. Никогда ему больше не быть легкомысленным и обаятельным. Впрочем, не будем пересказывать сюжет.
А надеждой родителей был младший сын, самый скромный, самый примерный, отличник и пай-мальчик Виктор. Вам он уже не нравится? Правильно, и он преподнес родителям неприятный сюрприз.
С Марусей случается нечто ужасное. На первый взгляд - бытовая трагедия. А на самом деле - не бытовая, а тоже глубоко символическая. Но раздражения от этого не возникает. Жаботинский любит своих героев, они у него живые и яркие, а что он хочет на их примере кое-чему научить еврейскую молодежь – ну что же, такие у него авторские задачи.
Тут и там в романе рассыпаны меткие наблюдения и сравнения:
Наше поколение словно без пальцев выросло: когда отрывалась пуговица, мы скорбно опускали головы и мечтали о семейной жизни, о жене, изумительном существе, которое не боится никаких подвигов, знает, где купить иголку и где нитки и как за все это взяться.
Не умею описывать нищету, как не сумел бы заняться обрыванием крыльев и лапок у живой мухи, или вообще медленным мучительством.
Эта фраза характерна, убийственно характерна для всего его поколения. Фраза эта гласит: «А почему нельзя?». Уверяю вас, что никакая мощность агитации не сравнится, по разъедающему своему действию, с этим вопросом.
Есть и игра с читателем. Жаботинский призывает не забывать, что он пишет роман, художественное произведение, а не просто хронику минувших дней. Одна из глав называется «Вставная глава, не для читателя», и объясняется ее появление так:
Честно: эту главу пишу только по чистой трусости. Я уже раза три начинал продолжение той ночи, но оно мне трудно дается, робею; три страницы бумаги только что разорвал. Для передышки напишу пока о другом. Один критик, разбирая книжку моего производства, указал с укором на большой недостаток: нет описаний природы. Это было лет десять тому назад, но мое самолюбие задето: надо попробовать. Конечно, такая глава не для читателя: читатель, несомненно, описаний природы не читает; я, по крайней мере, всегда их при чтении безжалостно пропускаю. Я бы мог, ради упомянутого самолюбия, разбросать по разным местам этой повести десяток пейзажных воспоминаний, но это была бы ловушка; самое добросовестное - выделить их в особую главу (тем более что оробел и хочу сделать передышку), и главу честно так и назвать вроде «не любо, не слушай».Еврейская молодежь рубежа веков стояла перед сложным выбором. А какая не стояла? Конечно, у еврейского выбора была своя специфика, но можно читать книгу и не зная о ней. На фоне мятежа на броненосце «Потемкин» герои романа решают вопрос о том, что позволено между девушкой и молодым человеком, которые не собираются вступать в брак; можно ли дружить с ворами, можно ли повлиять на собственных детей (ответ: нельзя). О романе Жаботинского писали, что это «Белеет парус одинокий» для взрослых, сравнивали с «Серебряным гербом» Чуковского. А еще "Пятеро" - книга о юности и о том, какое это прекрасное и страшное время.