В новой повести Сорокина «Метель» пирамидка – это продукт вроде наркотика, можно снять с него пробу, приготовиться к весне. Во время употребления становится так плохо, что слово «кошмар» даже приблизительно не описывает эти ощущения, – героя, например, варят в масле на главной площади Варшавы, при большом стечении народа, — но потом, вынырнув, начинаешь истово любить весь мир, за то, что весь этот ужас был всего лишь глюком.«Метель» – метафизическая колыбельная для замерзающих в глухой русской степи, осколок бесконечного российского сюжета о докторах и дорогах. Земский врач Платон Ильич Гарин везет в Долгое вакцину от эпидемии, а лошадей на почтовой станции нет. Но есть хлебовоз Перхуша, а у него – самокат на «пятьдесят лошадок».
Вы не знали, а уже провалились под сияющий сорокинский лед: в Долгом эпидемия не примитивного тифа, а боливийской чернухи, а пятьдесят лошадок – это пятьдесят маленьких лошадок каждая размером с куропатку.
Сорокина всегда интересует точка преломления, место, где привычный русский язык разлагается на радугу рипс нимады, Чехов становится собственным клоном, а сквозь сердце прорастают кристаллы льда. Это – то самое место, в котором наркотик начинает действовать. Любой наркотик: кокоша, голубое сало, рыбки из аквариума «Дня опричника», пирамидка из «Метели», великая русская литература, разговорная речь, сексуальный угар, смертный сон. Раньше Сорокин ледорубом вламывался в сознание. В «Метели» укутывает снежком: спи, барин, беда, барин, буран. Бай-бай.
Предметы и существа ведут себя как во сне – распухают и сжимаются, самокатные сани то споткнутся о замерзшего великана, то остановятся переждать ночь у маленького мельника, и вся эта уютная микрофилия, весь этот гиперболизатор доктора Гарина воспринимается как должное. Доктор едет-едет сквозь русскую литературу: здесь и нано-Чехов (эпизод с мельником – кривое отражение чеховской «Ведьмы»), и булгаковские «Записки юного врача», растянувшиеся в бесконечный первый вдох после укола морфия, и слишком большой ямщик медленного Толстого, и застывающий Пушкин. И над всем этим – колыбельная из программы «Спокойной ночи, малыши»: доктор Гарин заезжает по дороге к загадочным витаминдерам, которых зовут Задень («Задень, мы устали очень»), Скажем («Скажем, всем спокойной ночи») и Баю бай. Четвертому, Дреме, срочно требуется врачебная помощь. «Метель» окукливается, сворачивается в уютный белый сон, и нано-Оле-Лукойе заливает в глаза читателю сладкое молоко. В этом сне кружатся идеи о русской интеллигенции, о народной воле, о китайском будущем. Холодно. Горячо.
Настоящий русский писатель страшен тем, что всегда рассказывает о настоящей России. Сорокин – настоящий (может быть, единственный сегодня) великий русский писатель. Россия его «Очереди» выговорила себя, канула в прошлое (или в будущее, если верить «Сахарному Кремлю»). Истощилась, обглодана Россия «Пира», подтаяли острые арийские углы «Льда», после «Голубого сала» перевелись клоны русских писателей. Потом появился предельно актуальный, пародийный и гадкий мир «Дня опричника» и «Сахарного Кремля», в котором стилистика давней Руси отражалась в недалеком будущем. Эти повести были восприняты публикой как упражнение в стиле и зубоскальстве, вторичные частушечные перепевы, тихие игры с литературой и политикой. Мало кто заметил, что Сорокин, как всегда, говорил об истинной России, о глубинных процессах, которые вот-вот выплеснутся на поверхность и заметут пеплом весь мир. Великая Русская Стена в какой-то момент была полупрозрачной реальностью, государев Указ «О именах православных» (все граждане российские, не крещенные в православие, обязаны носить имена, соответствующие национальности) выглядел неплохим решением национального вопроса. Даже стишок:
«Да будь я евреем преклонных годов,
И то — nicht zweifelnd und bitter,
Немецкий я б выучил только за то,
Что им разговаривал Гитлер»
– говорил о том, что в русском сознании Ленин и Гитлер оказались столь же взаимозаменяемы, как негры и евреи – черные, кудрявые, угнетенные народы.
Эх, дорожка столбовая, не страшна нам Россия любая. Похоже, истеричное скоморошество «Дня опричника» уходит. Настала пора новой России – «Метели». Это Россия сна, Россия вечных и вечно забытых вопросов, Россия, где национальность уже не так важна, ибо засыпана снегом, а размер не имеет значения. Наконец, это Россия старой, настоящей литературы, вновь обретенных Толстого и Чехова, – они так весело горели в «Дне опричника», а теперь холодят горящий огнем лоб перед неожиданным пробуждением.
Когда доктор очнется, перед ним окажутся китайцы: в них всегда упирается сорокинская пирамидка. Спят усталые китайские игрушки, усталые русские книжки спят. Глазки закрывай. Bye-bye.
И другие русские писатели:
Павел Пепперштейн
Виктор Пелевин
Борис Акунин
Русские писатели оптом