
С брэндом-трэндом все в порядке – основные составляющие присутствуют. Есть фирменная генделевская «бабочка» (графический результат центровки строк совсем разной длины; про enjambement’ы здесь – за отсутствием официального синтаксиса – говорить не приходится). Есть фирменный же богатый жанровый ассортимент: и оды вам, и песни, и куплеты и баллады, и романсы, и элегии. Есть характерная интимная близость-грубость со Всевышним, есть и политический эпатаж («Памяти Гитлера»).
Далее буду краток. Рецензировать стихи – вообще занятие дурацкое. Плоды этого занятия должны раздражать и нормального поэта, – конечно, он вкладывал в свои тексты совсем не то, что увидел наш проницательный и перегруженный эрудицией рецензент, – и нормального читателя, чьи отношения со стихами – глубоко личные и не терпят посредничества критиков. Короче говоря, главный потребитель поэтических рецензий – ленивый читатель: продираться сквозь стихи – особливо такие нечитабельные, как у Генделева, – не надо, силы-время сэкономил, а результат вроде как тот же: в чем тут фишка – знаю.
Таких читателей я с удовольствием отошлю к аналитическому послесловию Михаила Эдельштейна. Он вам расскажет про тезис, антитезис и синтез, изменения в просодии и элиминацию одического начала, «канонизацию младшей линии» и трагическую иронию и даже галантно извинится за катахрезу. После этого послесловия книжку точно можно считать усвоенной.
Я же, если позволите, скажу еще пару слов в простоте и эмоции.
Эдельштейн, считающий себя обязанным объяснить, чем именно новая книга отличается от предыдущих, видит ее фокус в сложных отношениях поэта с русским языком, в котором что любовь, что война как акт лишены подходящего глагола. В предыдущей своей книге Генделев от русской речи демонстративно отказался, а тут вот приходится якобы выстраивать с ней новые отношения. По мне так это типичное творчество умного филолога, искусственная сюжетизация. Впрочем, даже если оно и так, есть у книги еще одна главная, пронизывающая и пронзительная, тема. Это тема некрологов и разговоров с мертвыми. Поэтично-лирических, бесстыдно-интимных, безумно нежных.
«Полная всеобщая элегия памяти Ленинграда», а заодно и памяти любовных отношений:
мы едем в Ленинград
о как мы рады как мы рады
чему ж ты рад дегенерат
да на оно тебе не надо
«На смерть поэта» - памяти «Хвоста»:
а
чтоб
пожелать тебе
сам на ночь глядя
Алёша
быков Алёша Хвостенко тучных тебе и орлов летучих
ласковых львов
тебе незабвенный
и
стеклянных игрушек кучу
«Куплеты» памяти Виктора Кривулина:
жир давали пить и рыбьей крови
дабы на продлённом дне
одне
наши души нежно плавали в говне
…
извините больше нету дома Вити
не звоните вы уж извините
«А был еще поэт Бокштейн», и была еще та, что
как обещанье отдала
лбом у ограды умерла
как старая армянка
И, наконец, с удивительно четким эмоциональным рисунком «Топинамбур, груша земляная» памяти Анны Горенко/Карпа:
там
эк поэточка гневная эк
тебя так
Эти тексты – местами травестийно, местами отнюдь нет – вторят разным шедеврам мемориальной, в том числе поколенческой мемориальной лирики. Вспомним – для контексту – ахматовский «Поздний ответ» из «Венка мертвым» и, особенно, – цветаевское «Новогоднее» – и пойдем по домам.
Невидимка, двойник, пересмешник...
Что ты прячешься в черных кустах? —
То забьешься в дырявый скворешник,
То блеснешь на погибших крестах,
То кричишь из Маринкиной башни:
«Я сегодня вернулась домой,
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разграблен родительский дом».
....................................
Мы сегодня с тобою, Марина,
По столице полночной идем.
А за нами таких миллионы
И безмолвнее шествия нет...
С этой внутреннею рифмой: Райнер — умер.
Если ты, такое око — смерклось,
Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть.
…
Что за горы там? Какие реки?
Хороши ландшафты без туристов?
Не ошиблась, Райнер – рай – гористый,
Грозовой? Не притязаний вдовьих —
Не один ведь рай, над ним другой ведь
Рай?
…
— Чтоб не залили, держу ладонью. —
Поверх Роны и поверх Rarogn'a,
Поверх явной и сплошной разлуки
Райнеру — Мариа — Рильке — в руки.