Любое, сколь угодно подробное описание царства мертвых ни на секунду не приближает нас к пониманию смерти. Попытка персонифицировать смерть тоже ни к чему не приводит. Старуха с косой, скелет в плаще – все это не более чем желание договориться со своим страхом. Мойры – другое дело: они не воплощают смерть, а напоминают о ее неотвратимости. Лахезис, Атропос, Клото - дочери Ночи, они прядут человеческую судьбу. У Лахезис в руках весы, она поет о прошлом и олицетворяет случайности. У Атропос – книга жизни и ножницы, она поет о будущем и олицетворяет неотвратимость. Клото держит веретено и прядет нить, и время Клото – настоящее. Роман «Мойры» состоит из трех новелл – «Лахезис», «Атропос», «Клото» - и рассказывает о трех женских судьбах.
Эта отсылка к мифологии сперва кажется избыточной: сами по себе героини и так достойны внимания. Первая новелла – монолог старухи-еврейки, хозяйки парижского кафе. Старуха рассказывает случайному посетителю историю своей любви, историю своего Холокоста. Она говорит и говорит, об одном и том же - о любви и смерти, и опять о любви, и снова о смерти. Рассказывает о том, как однажды в ее кафе зашла Эдит Пиаф, и об уличном фестивале в еврейском квартале Кракова, и о том, как ей состригли волосы в концлагере, и тогда ей казалось, что ничего хуже быть не может. И о своем муже Хенрике, и его любовницах.
Вторая новелла – дневник молодой медсестры из онкологической больницы. Медсестра пытается пережить утрату любимого человека, рассказывает о пациентах – безнадежно больных детях, о соседке-проститутке, о старике из дома напротив, который все время смотрит в окно. В конце концов медсестра начинает писать рассказы: один – о соседке, другой – о старухе-еврейке, владелице парижского кафе.
И, разумеется, третья новелла – монолог молодой проститутки о ее дурацкой жизни и о соседке-медсестре. Круг замкнулся, роман закольцевался, персонажи придумали друг друга, а их всех придумал главный герой: молчащий писатель, к которому обращаются и владелица кафе, и проститутка. Читатель все время обманывается, не до конца понимает, о чем идет речь, постоянно оказывается в роли старика из дома напротив - медсестра, раздеваясь, думала, что он за ней подглядывает, а старик просто грелся на солнце: он был слеп. Читатель думает, что греется на солнце, тонет в чужих воспоминаниях - и не видит, как перед ним раздевается красивая женщина.
Вся эта сложная конструкция казалась бы слишком формальной, если бы не основной эпизод каждой новеллы — то, что делает роман единым целым. Уличный фестиваль в Кракове сводит всех трех героинь перед одной сценой.
«И вдруг смотрю, - рассказывает Клото, - она стоит, будто привидение увидела, трясется вся и рыдает так страшно. Слезы текут по лицу, руки висят вдоль туловища – вот так, глянь, - но пальцы напряжены и растопырены, словно она какой-то жуткий крик в себе удерживает; волосы, черные, распущенные, прилипли к щекам. Я испугалась, не знала, что делать. Но погоди, это еще не все. Гляжу, а напротив стоит женщина, старая, очень старая, белая как снег, для своего возраста очень высокая и ухоженная, сразу видно, что не полька. И эта женщина тоже плачет, как моя соседка, - и так они друг на друга похожи! Между ними было метров пять, не больше, и, наверное, лет сорок. Почему старая плакала, не знаю».«Открыла я глаза и увидела их… они шли, медленно, надвигались со всех сторон, просачивались сквозь толпу, выныривали из подворотен и переулков. Шли с опущенными головами, голые, серые и синие, людские скелеты, обтянутые гниющей кожей, такие, какими я их помню. Шли молча, и никто не обращал на них внимания, никто их не замечал, никто даже не смотрел на них, а они шли босые, ставили свои худые стопы рядом с молодыми ногами, голыми и приплясывающими, а когда проходили сквозь толпу, синие обвисшие груди женщин терлись о крепкие молодые соски танцующих девушек, тощие голые плечи утыкались в мускулистые загорелые тела парней… Уходили они оттуда смущенные, устыдившись себя, своего жуткого вида, и будто прощения просили за то, что их надо помнить».
Старая плакала потому, что увидела всех мертвецов этого квартала, идущих сквозь строй живых. Молодая плакала потому, что ей почудилось: ее умершая любовь танцует здесь же, на этой площади. И этот эпизод связывает воедино все времена и всех героев, на него и нанизывается весь роман. Мойры собираются на площади, чтобы вспомнить всех, чьи жизни завершились. Незнакомые женщины видят друг в друге свои отражения. Придуманные персонажи становятся реальными. Мертвые встают рядом с живыми.
И совершенно не важно, кто кого придумал: писатель своих героинь, или они – писателя. Все – выдумка; единственной реальностью в книге оказывается парад мертвых, почудившийся Лахезис посреди музыкального фестиваля.
Ночь живых мертвецов, Судный день в одной больной голове. Писатель Марек Соболь нашел страшный, но безупречный способ рассказать о том, чему никогда не был свидетелем: для современного молодого человека Холокост – это сотни невидимых мертвецов и одна плачущая на площади старуха.
И все эти аллюзии, вся эта древнегреческая символика, выглядевшая надуманной, становится единственно верной. Холокост – это одновременно история и больше чем история: это явление такого масштаба, что разговор о нем требует обращения к мифам и легендам. Мойры плетут нить судьбы и рвут ее. Мертвые, о которых мы почти ничего не знаем, идут сквозь нас. А мы ежедневно придумываем их заново, потому что «не забыть» для нас давно уже превратилось в «вообразить».
И еще:
Роман о Холокосте
Роман о Смерти
Еврейский фестиваль на другой площади