Лесная Дорога восьмидесятых — маленький научный городок, двенадцать домов в лесу, километр до остановки, километр за хлебом. Раз в неделю в клуб привозят кино. Контингент: сотрудники вывезенного в тридцатые годы из Москвы института инженерной геологии и их дети, то есть в основном отпрыски людей, имеющих ту или иную ученую степень. Во дворах чуть ли не до драк спорили, у чьего отца больше изобретательских медалей ВДНХ.
И в то же время обычная глубинка — мрачная, бедная, криминализированная, «полудеревня, недогород». Здесь живет главная героиня книги Евгении Добровой «Угодья Мальдорора», и ее родители оказываются вдвойне маргиналами, жителями обочины. Интеллигенция живет так, как ей и положено. Взрослые работают в НИИ, дети, кроме обычной школы, непременно ходят и в музыкальную. В стране перебои с продуктами, но учительница труда, бывшая смолянка, учит правильно сервировать стол и готовить единственный доступный деликатес – яйца пашот. Нет косметики и одежды, но помаду можно купить у цыган. Пусть от нее распухают губы, зато какой красивый розовый цвет! А на рок-концерте можно отплясывать в мамином пиджаке – вещь 50-го размера особенно стильно сидит, если у тебя 42-й.
Но Лесная Дорога – это угодья Мальдорора, и жизнь у деток из хороших семей вовсе не идиллическая. Кто-то гибнет от ножа соседа-наркомана, не успев стать старшеклассником. Кто-то приносит в подоле от обаятельного сержанта из соседней военной части: папаша благополучно и без следа демобилизуется, несовершеннолетняя мама прощается с мечтой об институте и идет на курсы машинописи.
Героиня и ее семья живут в клубке противоречий. Девочка – любимый ребенок в благополучной семье. Все ее капризы исполняются, мама шьет красивые платья, папа рассказывает на ночь истории на излюбленный сюжет об отрезанных головах. Но обидные мелочи приводят ребенка к психиатру. Отнятый в наказание любимый пенал, неисполненное обещание купить собаку – взрослые забывают о таких пустяках через пять минут, а ребенок ставит крестики на обоях и ведет счет обидам.
Всякий раз, когда мама обижала меня, я ставила на обоях крестик: обида — крестик; еще обида — еще крестик. Квартира была съемная, чужая, но я не понимала таких вещей: обида распирала изнутри, как воздушный шар, и, чтобы не лопнуть от злости, я концентрировала ее почти до точки, до маленькой черной метки — и предавала бумаге. То есть обоям.
Мама обнаружила граффити, когда они уже растянулись на полстены. Недолго думая, она дала мне затрещину. Отревевшись, я подошла к стене и незаметно поставила еще один крестик.
На следующий день мама принесла с работы чертежный ластик, мягкий с одной стороны и жесткий с другой, и попыталась оттереть стену, но с обоев начала облезать краска. Мама, увидев, что стало только хуже, обругала меня неблагодарной скотиной и бросила это занятие.
— Чтоб этого больше не повторялось! Будешь серьезно наказана. Еще раз увижу, выпорю, не посмотрю, что родная дочь!
Плюс два крестика. За скотину и за выпорю. Я была непреклонна.
Взаимное непонимание, неумение договориться достигают накала, когда ребенок становится подростком. Рассказчица-шестиклассница дружит с соседом по парте Сашей Лифшицем, отличником и спортсменом. Но родители и бабушка очень против этой дружбы, особенно после того, как друзья отправляются ночью на кладбище, чтобы взглянуть на болотные огни. Объяснить, почему взрослые против, значит преждевременно открыть девочке тайны пола, и потому они находят другую причину:
Два дня я ходила и ныла — почему мне нельзя с ним дружить? Не такой уж он и плохой, первое место привез с «Веселых стартов». И по математике у него пятерка… и по ботанике…
И тут бабушка произнесла непонятную странную фразу:
—Потому что мы антисемиты!
—А что это значит?— спросила я.
—Это значит, мы против евреев,— отчеканила бабушка.
Кто такие евреи, я знала.
<…>
И тут мне в голову пришла спасительная мысль: а Клейманы?! Наши соседи сверху, с пятого этажа, родственники известного актера Гафта? Бабушка, когда приезжала, с ними очень дружила. Фамилия соседей произносилась по десять раз на дню, и всегда с большим пиететом: «а вот Клейманы…», «а у Клейманов…» и тэ дэ.
Я думала об этом целый день.
— Баба, — спросила я вечером, — ты говоришь, что с Лифшицем нельзя дружить. А как же Клейманы?
— Что «Клейманы»? — рассердилась почему-то Героида. — Спать иди! Ишь, умная, — Клейманы! Клейманы достойные люди, а этот бандит ничему путному тебя не научит.
Но если отношения с родственниками двойственны – под обидами все же спрятана любовь, – то с учителями вполне однозначны. За редким исключением они безусловные враги. И дом становится сакральным пространством, куда нельзя допустить врагов-учителей. Даже упоминание родных имен в разговоре с ними было бы предательством и скверной.
В традиции литературы и искусства существует два классических представления о детстве. Согласно одному, это золотая пора, время невинности и абсолютной любви. Согласно другому, ребенок есть сосуд первородного греха, из младенца кричит и гугукает злое начало – дьявольское или животное, которое необходимо обуздать. Эти противоположные взгляды и по сей день прекрасно существуют в симбиозе, ребенок живет в раю и в аду одновременно, и сам себе становится раем и адом; ангелом и дьявольским отродьем – для окружающих взрослых.
Оба подхода применимы к книге Добровой. Само название книги читается двояко: угодья Мальдорора – преисподняя, откуда героиня хочет поскорее вырваться, или сама она – демон Мальдорор, резвящийся в своих угодьях? Иные ее выходки, например, попытка отравить «антисемитку»-бабушку бледными поганками, склоняют читателя ко второй версии.
Рассказ в «Угодьях Мальдорора» ведется от первого лица, героиня ни разу не названа по имени, она всегда – только «я». Здесь видно отражение концепции «эгоцентрической речи» ученого-педагога Жана Пиаже: ребенок для себя никогда не третье лицо, всегда – первое. Но в то же время неназывание имени указывает на то, что героиня не только отдельная личность (а она, безусловно, личность, и очень сильная), но и собирательный образ ребенка вообще, с присущей всем детям пылкостью чувств и категоричностью суждений. В первобытных культурах детское имя было либо тайным, неназываемым, либо у ребенка вообще не было имени до момента инициации. И можно предположить, что героиня будет наречена именем после своего «посвящения во взрослые» – окончания ненавистной школы и прощания с детством, а значит – со всем тем, о чем говорится в книге.
Двойственность детства и юности вполне описаны в русской литературе, взять хотя бы самый известный пример – трилогию Льва Толстого «Детство. Отрочество. Юность», который, в свою очередь, опирается на «Исповедь Руссо». Но Евгении Добровой, конечно, ближе другие авторы: Виктор Драгунский, аллюзии на которого в «Угодьях Мальдорора» отчетливо проговариваются, и особенно Павел Санаев. Здесь стоит говорить не влиянии, а именно о сходстве, родственности, возникающей благодаря одинаковому поколенческому опыту и во многом идентичному исходному, «жизненному», материалу. Так же, как в «Похороните меня за плинтусом», в «Угодьях Мальдорора» мир глазами ребенка предстает безумно смешным и отчаянно страшным. И книга Евгении Добровой в конечном итоге о том, что в любом возрасте потемки – не только чужая душа, но и своя собственная.
И другие детские вопросы:
Иметь или не иметь?
Взрослые против детей
Когда они вырастают