Он был тринадцатым ребенком в семье, самым слабым, и в отличие от своих братьев и сестер, он родился с волосами на теле. Они были голые, мускулистые, шумные. Он – хлипкий, бесперспективный. Его первым воспоминанием остался вкус материнского соска – мажущий молоком по губам, исчезающий в пасти брата или сестры. Фирмин – крыса, если это почему-нибудь важно. Его мать построила гнездо в подвале книжного магазина, сделав подстилку для семьи из «Поминок по Финнегану»:
«Джойс – великий писатель. Возможно, самый великий. Я был рожден, взлелеян и вскормлен на безлистых останках самого во всем белом свете нечитаемого шедевра».
Шедевр и тут остался нечитаным: жизнь Фирмина началась с жевания бумаги, на которой когда-то были напечатаны слова Джойса. То ли бумага была хороша, то ли слова густы, только этот крысеныш приобрел вкус к чтению. Не сразу; сначала он прожевал несколько десятков разных книг – у каких-то не продвинулся дальше первых страниц, другие проглотил не останавливаясь. Со временем, когда были прожеваны обрывки философии, психоанализа, астрологии, истории мира в четырех частях, списки сотен рек и народных песен, и так далее, и так далее, его умственные способности развились необычайно. Он научился разбирать и складывать слова. Читать и понимать написанное. Многие люди так никогда и не овладевают этим искусством. Жизнь в книжном магазине предоставила Фирмину шанс стать кем-то другим – не мусорной крысой, лакающее пиво из лужицы. И лишил его шанса стать крысой, лишенной моральных терзаний, не страдающей избытком воображения. Он вырос изгоем, одиночкой, эгоцентричным и легковозбудимым недомерком с огромной головой и хилым тельцем. Его капризы, мечтательность и неуемное любопытство привели его из подвала на потолок книжного магазина, после чего жизнь изменилась навсегда.
Не в первый раз героем книги становится крыса – их полчища в мировой литературе, и многие даже были настоящими интеллигентами. Бывало, книгочеями становились и тараканы, родившиеся на книжной полке. Те, правда, прочитали всего по одной книге, но и это уже немало. И уж конечно не в первый раз книги стали хлебом насущным и наркотиком – по-русски эту тему закрыл Сорокин с пьесой Dostoevsky-trip. Сэм Сэвидж, впрочем, кулинарные метафоры использует вполне утилитарно: крыса съела книгу и заразилась неизлечимой болезнью, книгофилией. Фирмин читает и воображает, и снова читает и опять воображает, грезит наяву, полагая себя то Фредом Астером, то еще кем-нибудь. И влюбляется уже не в крысу с мохнатой попой, а в Прелестниц – полуобнаженных актрис с киноафиши.
Такие превращения естественны для человека, не для крысы. Но Сэм Сэвидж, философ из Йелля, в 66 лет выпустив первую книгу, и не писал о крысах. «Я понял, кто мой герой, только когда написал первые несколько страниц. Я знал, кто он, раньше, чем понял что он есть. Иначе говоря, сначала появился характер, и лишь потом выяснилось, кто это».
Существо, по большому счету, могло быть и любым другим животным – эпиграфом в книге стоит притча о человеке, которому снилось, что он бабочка; только вот Сэвидж считает, что тогда его книга превратилась бы в карикатуру. Его герой ненавидит всех этих мышей в шортиках, собачек в костюмах и кошек с бантиками. Звери в таких историях слишком напоминают людей, а у создателя Фирмина цель была другая. Его интересы – книги и одиночество. Стал ли его герой книжным червем – точнее, библиотечной крысой, – потому что был одинок, или стал одинок, потому что с головой погрузился в книги? Сэвидж объясняет, что «он стал читать, потому что был одинок, и начав читать, стал еще более одиноким» – и так далее, спираль бесконечности.
Фирмин – изгой, с крысами он не общается, люди не общаются с ним. Такой персонаж, будь он человеком, был бы кем-то вроде перемещенного лица, чужим, безъязыким, мигрантом со скарбом и толпой детишек, прибившимся с краю после большой войны. Кем-то вроде крысы, у которой разрушили гнездо:
Вот когда начался настоящий исход. Что ни ночь, я их видел: шли прочь, прочь, долгой чередой, иногда целыми семьями. Статья в «Глоуб» была озаглавлена: РАЗРУШЕНИЕ ОБНАРУЖИЛО ЦЕЛЫЙ КРЫСИНЫЙ НАРОД. Всю нашу округу статья называла дрянной и кишащей крысами.
Интересное слово – кишеть. Люди порядочные не кишат, не могут кишеть, и все тут, при всем желании не могут, хоть лопни, хоть тресни. Никто не кишит, кроме блох, крыс и евреев. Если вы кишите – значит, так вам и надо.
Безъязыкость Фирмина, кроме прочего, — это безъязыкость графомана. Он полон чужими словами, его распирает от клише, и жизнеописание свое он мечтает начать с какой-нибудь фразы Диккенса, Набокова, Толстого – кого-нибудь из великих, и предваряет книгу словами «Мне всегда представлялось, что история моей жизни, буде и когда я ее напишу, начнется несравненной вводной строкой, эдаким чем-то таким лирическим вроде…», не в силах выбрать слово, принадлежащее только ему.
Воображаемый мир Фирмина сделал его читающей и мыслящей тварью, но не дал способности к речи. А так хотелось быть как человек, пусть даже люди крысенышу встречались малоприятные: скрытный мизантроп Норман – владелец книжного магазина, алкоголик Джерри, приютивший Фирмина, какие-то соседи, какие-то пожарные. Бездомные и мизантропы, в основном. И в отличие от «Нет царя у тараканов», где начитанные тараканы смотрели на людей свысока и не пытались с ними общаться, крыса стремится к коммуникации со всей крысиной изобретательностью. Фирмин подумывал о печатной машинке, учил язык жестов – и как жаль, что у крыс нет пальцев! Зато он выучился играть на детском пианино, джаз почти заменил ему слова, музыка почти одолела безмолвие. Но хорошее не длится долго, а на плохое однажды перестаешь обращать внимание, просто нет больше сил.
Воображаемое против реального, трагифарс ежедневных превращений, нежные мои крысы, звонкие тараканы, безъязыкие твари с развитым воображением, идите ко мне, я научу вас забывать, кто вы есть.
И другие животные:
Книжная мышь
Библиотечный кот
Фактическая собака