Бальзамо-Калиостро был далеко не единственным магом и алхимиком, покорявшим в XVIII столетии европейские столицы.
В те же годы по Европе гастролировали граф Сен-Жермен, Казанова и другие «обладатели древних знаний». В этой компании оказался даже один еврей — сын прославленного раввина Йонатана Эйбишутца Вольф, объявивший себя пророком.

В двери можно войти — или выйти. Выход в окно — нарушение правил, в окна полагается только смотреть. Они — окуляр для непричастного, для того, чьи двери заперты или временно притворены. Так смотрят художники, писатели, репортеры и демиурги, перешедшие на стадию полевых испытаний спроектированной вселенной.

Моя прапрабабушка говаривала: «Верно Хумаш (Пятикнижие) книга не человеческая, а истинно Б-жественная. Я ее всю жизнь каждый год перечитываю, а она все не наскучит». Полагаю, она читала не само Пятикнижие, а «Цэна у-Рэна», пересказ на идише вместе с комментариями и мидрашами, своего рода библейский роман. А «Цэна у-Рэна» не могла ей наскучить, потому что она твердо знала: это не только для нее писано, но и про нее.

Казалось бы, сюжет для медленного чтения, честной беллетристики. Тем более что и написана книга в неспешной манере классического нарратива, языком, лишенным экспериментов, что для современной литературы признак скорее «массовости», чем «интеллектуальности». Однако история Берглундов — только лаборатория, где Джонатан Франзен изучает пути вариации личной свободы американцев и Америки.

Иерусалимский двухтомник Дымова представляет влиятельную в начале XX века русско-немецко-еврейскую группу литераторов, совершенно отсутствующую в сознании современных историков литературы. То есть отсутствует представление о ней как о группе. Хоть сколько-нибудь детально представить себе тот круг, в котором Волынский был центральной фигурой и куда кроме него и Дымова входили Шолом Аш, Осип Мельник, Борис Бурдес, Пауль Бархан, Анатолий Шайкевич, до появления этого двухтомника мы не могли.

В одной из первых дневниковых записей Шапорина цитирует только что вышедший роман Льва Толстого «Воскресение». В конце дневника выписывает отклики западных интеллектуалов на процесс Синявского — Даниэля. Невероятно, что Толстой и Синявский могут вместиться в границы одной человеческой жизни. Еще невероятнее, что кто-то изо дня в день, год за годом, десятилетие за десятилетием протоколировал всю ту чудовищную реальность, что пролегла между ними.

Он видел гитлеровцев, гуляющих на Елисейских полях, и последнее публичное выступление президента Рузвельта на стадионе «Эббетс-филд». Он фанател от бейсбола, боготворил Джо Ди Маджио (много лет спустя великий бейсболист подарит популярному телеведущему мяч с трогательным автографом), собирал пластинки с «черной» музыкой и был однажды выброшен из автобуса за протест против сегрегации.

Он мечется между Монреалем и Лондоном, между улицей Сент-Урбан и Хэмпстедом, между прошлым и будущим, но настоящее — и время, и дело, и чувство — ускользает. Собственно, весь роман Джейк только и делает, что предается любимому занятию русской интеллигенции — рефлексирует и испытывает муки совести, стыда и неловкости.

В «Благоволительницах» все чересчур, все гипертрофированно — и гигантский объем книги, ее кажущаяся затянутость, и декадентски вычурная, нарочито кинематографическая любовная линия. Все как бы кричит: «Это нарочно, это не всерьез». А главный герой романа, бравый оберштурмбанфюрер, — одновременно Эдип и Орест, и даже Электра, Рокантен Сартра и Мерсо Камю.

Сама экспериментальная форма «Книги Рабиновичей» напоминает киносценарий или, скорее, основу для спектакля вербатим. Четыре поколения одной семьи, тринадцать фотографий, тринадцать монологов — и вся история ХХ века: от еврейских погромов в Российской империи до больных СПИДом в толерантной Бельгии.