1
Зимой, во время субботнего послеобеденного сна, в доме у дяди Ури хмуро, потолочные балки становятся ниже, окна запотели. Сквозь них, как сквозь пелену, видны лоскут холодного неба, заснеженная соседская крыша, темно-коричневый санный путь через замерзший разлив. По нему едут сани, узкие крестьянские розвальни, и на далеком замерзшем пруду запряженные в них лошадки тоже кажутся такими маленькими, ледащими. Жалко мужиков! Куда они едут в субботу в такой холод? Куда тащат своих пузатых лошадок?
Снизу оконные стекла в доме дяди Ури покрыты толстой коркой льда, будто их закапали стеариновой свечой. Становится на улице теплей - корка уменьшается, ударит мороз - растет. Прямо термометр. Для детворы это целое дело. Дети берут копейку и прижимают ее ко льду на стекле. Буквы с копейки отпечатываются наоборот… Пробуют прижать другой стороной монеты – опять то же самое. Дивятся дети, надивиться не могут.
Младшенький тоже проталкивается со своей позеленевшей копейкой, которую он невесть где подобрал… Он прижимает монету всеми своими слабыми, неловкими пальчиками. Его пихают, его толкают, он кричит: «Мама, гляди!» - и припечатывает монету изо всех сил. Копейка примерзает к стеклу - все смеются. Младшенький принимается отколупывать ее ногтями, потом гвоздем. Лед трескается вместе со стеклом… А кто получит за это от папы-мамы звонких, что твоя монета, оплеух? Ясное дело, Велвл, одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору!.. Пусть не подучивает младших братьев отпечатывать копейки на стеклах. На тебе, новое дело! Копейки отпечатывать…
Однако этим «новым делом», отпечатыванием монет на стекле, удается заняться только по будням, когда приходишь из хедера домой пообедать. А в субботу? Что значит «в субботу»? В субботу деньги запрещены. Копейки лежат в карманах будничных штанишек. Ах, если бы сегодня можно было отпечатывать монеты! То-то была бы радость для детворы…
Чем же, однако, заняться? Папа спит, мама спит. Кошка набила себе живот остатками чолнта и дремлет, растянувшись на краю печки. Животик - кругленький - то поднимется, то опадет, надуется и снова разгладится. Дернут ее за хвост, молчит и делает вид, будто ничего не заметила. Дернут еще раз, она взглянет на детей с приторным смирением и деликатностью старой добросердечной тетушки, которая зашла в гости:
- Мя-яу…
Это значит: дети, оставьте меня в покое! Даже в субботу после чолнта от вас нет покоя… Стыдитесь! Детвора пристыжена этим мягким и благочестивым «мя-яу». Хотя… черт ее знает! На буднях, только тронь ее, как она опрокидывается на спину лапами вверх и царапается-кусается как сумасшедшая. То есть ей хочется укусить их как следует, но она боится, как бы они не сломали ей лапку да еще и не посмеялись в придачу. Ничего, она ученая. Она умеет обходиться с этими чертенятами по-хорошему, с помощью кошачьей дипломатии. Она позволяет себя щекотать, даже когда у нее тяжело на душе; даже когда она в плохом настроении, она шалит вместе с детьми… А сегодня, в субботу, гляньте, какие она устраивает представления, какую скромницу из себя строит!
Рахмиелке, чертенок, мальчик, который учит Пятикнижие, раздосадован. Гляньте, гляньте только! Она никого не узнаёт! И он снова с силой тащит кошку за хвост:
- Слезай с печки! Живо!
Мя-яу! Кошка сдержанно мяукает и хитро поблескивает зелеными глазами. И в этом «мя-яу» уже слышится предупреждение.
Она знает, шельма этакая, что сегодня суббота. Что дядя Ури спит тут недалеко, за стенкой… И ежели к ней опять начнут грубо приставать, она так мяукнет, что дядя Ури разом выскочит из постели и такого им задаст…
И таки сразу же слышатся стук в стенку и голос тети Фейги, которая бранится сквозь зубы:
- Оставьте в покое кошку, мерзавцы!.. Дайте отцу немножко поспать…
И сразу же вслед за тем заворчит сонный, хриплый голос. Дядя Ури начинает просыпаться:
- М… А, а? Ш… что такое? А?..
- Ничего… - говорит тетя Фейга, чтобы успокоить мужа.
- Ничего! - хором отвечают дети за стенкой.
- Погоди, погоди… - доносится, точно глас небесный, заспанный голос дяди Ури. - Я… я вам покажу «ничего».
Становится тихо. Велвл, одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору, отпихивает младших братьев и отсаживается листать старую Агоду с картинками или русскую хрестоматию с портретами царей, которую он рассматривал уже раз сто. Он отлично знает: кто получит добрых оплеух из-за кошки? Он!.. Не младшенький, а он, Велвл!.. Это уж завсегда так.
Кошка победила. Защитила свой послеобеденный субботний сон. И Рахмиелке, чертенок, семилетний мальчик, который учит Пятикнижие, молча показывает ей кулак и скрежещет зубами: «Погоди-погоди, заберет тебя холера!»
Но по-субботнему сытая, жеманная кошка склоняет к нему головку с края печки, глядит на него насмешливо, сверху вниз, глазами набожной тетушки, и с кривой усмешкой на мордочке морщит язвительно розовый сопливый носик… Сегодня она хозяйка, сегодня она «на коне». Знает, шельма, что сегодня суббота, что за стенкой спит дядя Ури… Нет, дети! На этот раз вы мне в кашу не наплюете… Мяу!
2
Через час слышится скрип кровати и раскатистый кашель… Дядя Ури, не дай Б-г, не простужен, ничего подобного. Просто в субботу порядочный человек должен после сна слегка прокашляться, капельку покряхтеть. Затем из кухни доносится плеск воды. Дядя Ури умывается и прополаскивает рот. И так это все раскатисто, по-субботнему… С каким-то взбрыком, с хорканьем, с бульканьем:
- Бррр… Дррр… Хррр…
Тетя Фейга достает из шкафа старомодный медный чайник, наполняет его из глечика кипятком и заворачивает в полотенца, чтоб не остыл. Из-под полотенец чайнику удается только высунуть нос… Он дышит паром и сопит в тишине. Достаточно только взглянуть на красный медный нос, чтобы почувствовать, что чайнику очень жарко, ой, и жарко же ему, этому чайнику!
Мальчик, который уже учит Гемору, глядит на него и вспоминает Мейлаха-толстого, сапожника с длинным, что твой шойфер, носом, которого он однажды в пятницу видел в бане на верхней полке: сам обложен мокрыми вениками, глаза зажмурены, и орет от удовольствия: «А-а-а»… А изо рта идет пар. Мальчик, который уже учит Гемору, не может удержаться от смешка.
- Что смеешься-то? - зло спрашивает дядя Ури и смотрит на него внимательно своими косыми глазами. Две кривые стрелы вонзаются Велвлу прямо в сердце.
- Ничего… - отвечает мальчик, который уже учит Гемору, и краснеет.
- Ты слышишь, Фейга, - обращается дядя Ури к тете Фейге, - он говорит «ничего»… Сам, кажется, смеется, и «ничего»… Как это? А он говорит «ничего»…
И садится за стол. Тетя Фейга подает ему полный стакан чаю с отличным субботним вишневым вареньем. Дядя Ури, не говоря ни слова, выпивает с аппетитом первый стакан. Только все время бросает короткие глубокомысленные взгляды на мальчика, который уже учит Гемору. Дядя Ури, собственно говоря, забыл, что, когда он спал за стенкой, что-то произошло… Но чувствовать-то он чувствует, что ему есть что сказать этому одиннадцатилетнему парню, который день-деньской вертится, делать, что ли, нечего? И что, не суббота, что ли? Ладно, он – пожилой человек, лег поспать, но этот-то паршивец, он-то что?
После первого стакана чаю с вкусным вишневым вареньем настроение у дяди Ури улучшается, злость улетучивается вместе с паром из чайника, но чувствовать-то он чувствует, что сейчас самое время повоспитывать детей… Он меряет мальчика, который уже учит Гемору, от макушки до пят своими косыми глазами и начинает так:
- Ну, ничего, иди садись, что стоишь-то? Попей чайку. Скоро уже совсем взрослым будешь, скоро… Одиннадцать уже. Мог бы уже приучиться сидеть с людьми, уж мог бы… В блюдечко, вот так вот, а! Еще немножко… Хорошо… А благословение? Напоминать надо? Аминь! Ну, пей, я теперь на тебя не сержусь. Ни капельки. Хотел только тебя спросить… Скажи-ка ты мне сам, что из тебя выйдет?
Коротко и ясно. Дядя Ури хочет от одиннадцатилетнего мальчика, который уже учит Гемору, самую малость. Во-первых, чтобы тот попил чаю с вареньем, и, во-вторых, чтобы тот сказал ему, что из него выйдет. Больше ничего.
От этих странных слов «что выйдет?» варенье застревает у мальчика, который уже учит Гемору, в горле. Чай теряет свой субботний вкус. «Что выйдет?» представляется ему в образе сурового человека с колючей сивой бородой и русской газетой в руке, который глядит на него зло и насмешливо сквозь синие очки. Точно так же выглядит новый богач в их местечке.
- Нет, правда, - выводит дальше дядя Ури, но уже берет тоном выше. Он намерен, чтобы тетя Фейга тоже слышала, как он исполняет свой отцовский долг, занимается - кроме шуток - воспитанием детей… - Ты же умный мальчик, так ведь… Толковый, все говорят. Должен понимать, должен ведь? Я говорю по-хорошему. Я теперь не сержусь. Сам видишь… Ну, так скажи, что из тебя выйдет?
Мальчик, который уже учит Гемору, тянет чай и молчит. (Теперь «что выйдет?», то есть новый богач, уже снял синие очки, протирает их носовым платком и зло жует губами…)
Видишь, - обращается дядя Ури к тете Фейге, - я с ним говорю, а он - ничего, молчит. Хлебает и молчит. Тебя спрашивают?
- Дай ему сначала чаю попить, потом поговоришь, - замечает тетя Фейга, слегка раздражаясь…
Это сердит дядю Ури: мало того, что она не рада тому, как он толково воспитывает детей, так она еще и раздражается. Он отвечает ей повышенным тоном:
- Давай-давай, заступайся за него! Защищай его…
Но тут дядя Ури спохватывается, что сейчас он на самом деле не сердится, ни капельки, и заканчивает так:
- Ну, я ничего не говорю. На здоровье, пускай попьет… Пей! Пей чай с вареньем! Пей!
- Я больше не хочу.
Мальчик, который уже учит Гемору, отодвигает свой стакан и опускает глаза.
- Ты слышишь? Он больше не хочет. Ничего, он больше ничего не хочет. Хочешь еще чего-нибудь, хочешь? Вот!
И тут уж дядя Ури начинает забывать о том, что он «сейчас не сердится». Его сердит то, что тетя Фейга раздражена, что мальчик, который учит Гемору, не допил чай, что медный чайник уже остыл, что за окном зимние мутные сумерки, что суббота кончается, что он хотел сказать мальчику, который учит Гемору, важные, умные вещи, а слов - нет.
И это все обрушивается на голову Велвла с новой силой.
– Ты… Чаю, говоришь, напился. Хорошо. Еще раз тебя спрашиваю. Спокойно спрашиваю. Ну… Скажи… Что из тебя выйдет? Поглядите, я говорю, а он в потолок смотрит. Что-о-о из тебя-а-а выйдет? Что ты против меня имеешь? Я, я для тебя тружусь не покладая рук, могу, кажется, спросить: что ты против меня имеешь?
3
Но слова «что выйдет» уже растеряли свой смысл. Дядя Ури сам чувствует, что, судя по всему, он зря цепляется, что совсем не то он хотел сказать. Тут ему на помощь приходит кошка, которая в хмурых субботних сумерках только что подошла потереться о его ноги. Она как раз хотела поблагодарить его за то, что он спас ее от рук Рахмиелке, и заодно попросить, чтоб он и впредь не лишал ее своих милостей… Наступают будни, когда эти бездельники приходят пообедать из хедера, его как раз нет дома. И мальчик, который учит Пятикнижие, чертенок, попытается не на шутку с ней рассчитаться… Уж она-то знает…
Дядя Ури припоминает, что еще прежде, сквозь сон, он слышал, как канючила кошка. Он хватается за это воспоминание и заканчивает неудавшееся наставление пинком кошке и обвинением мальчику, который уже учит Гемору:
- Пшла ко всем чертям!.. До каких пор будет этот одиннадцатилетний парень играть с кошкой? Что ты там с ней возился, а?
- Это… не я, не я!.. - краснеет мальчик, который уже учит Гемору, и вскакивает от возмущения.
- Слышишь, это не он… - обращается дядя Ури к тете Фейге. Он соображает, что, может быть, она придет на помощь и положит конец этому разговору. Он-то сам, слава Б-гу, так далеко залез, что самому не выбраться…
Но тетя Фейга молчит.
- Это не он… Говорит, не он, слышишь, а кто тогда? Я?.. Я тянул кошку за хвост? Я?
Тетя Фейга сидит, подперев щеку двумя пальцами, и молчит.
- Глянь-ка, - говорит дядя Ури и чувствует, что порох у него весь вышел, - вот ведь… Теперь он вскочил! Что ты стоишь?
Мальчик, который уже учит Гемору, садится. На минуту становится тихо.
- Сидит… Уселся. Я говорю, а он – ничего. Сидит. Глянь-ка, мнет скатерть. Мнет. Привязался к скатерти. Что тебе скатерть сделала? Оставь скатерть в покое!
Мальчик, который уже учит Гемору, раздраженно отходит к окну и начинает в задумчивости рисовать на запотевшем стекле.
- Глянь-ка… Теперь принялся за окно. Ничего. Я ему говорю, а он ко мне спиной… Рисует пальцем, рисует. Писать в субботу?! - спохватывается вдруг дядя Ури. - В субботу, наглец!
Мальчик, который уже учит Гемору, пугается и быстро стирает нарисованное.
- Стирать в субботу? - кричит дядя Ури. - В субботу!.. Прочь с моих глаз. Наглец! Прочь с моих…
Велвл берет ноги в руки и убегает в другую комнату. Там уже темно. Младшие братья сидят по углам и смотрят на него виноватыми глазами. Они чувствуют, что он пострадал из-за них, из-за их шалостей с кошкой, но никого не выдал…
- Ничего, - продолжает доноситься голос дяди Ури. Все ощущают, что он уже сам не может остановиться. - Я говорю, а он убегает. Ничего. Убегает! Рахмиелке, что он там у вас делает, а?
- Ничего, - защищают в один голос брата Рахмиелке и самый младший. - Он сидит.
- Он сидит. Ты слышишь, Фейга, он сидит! Ну, я тебя спрашиваю, - обращается, слегка смягчившись, дядя Ури к тете Фейге, - кто это может вынести? Как такое вообще можно пережить? Ну, скажи сама! Я ведь теперь не сердился… Ты сама видела… Но… Молчишь? Ну, с тобой тоже не о чем говорить. Что ты, что они. Давай-ка помолимся минху.
Эпилог
Часа через полтора дядя Ури уже покончил с минхой, третьей трапезой и майревом. Младшенький держит зажженную плетеную свечу для авдолы и моргает.
- Держи выше! - говорит ему дядя Ури. - Еще выше, вот так вот! Будет у тебя высокая невеста.
Теперь его голос звучит надломленно, мягко, чуть-чуть пристыженно.
- Доброй недели, Фейга, жена моя!
- Доброго года! - отвечает тетя Фейга наполовину раздраженно, наполовину примиренно.
И в комнату вливаются свет лампы, тихая печаль и песенка самовара. Дядя Ури сразу надевает свой будничный сюртук, свою будничную бархатную ермолку и берется за свою конторскую книгу. Вычеркивает там что-то, вписывает и напевает про себя, и все это с необыкновенным усердием. Можно в самом деле подумать, что если бы он оставил в покое свою конторскую книгу до завтра, то, не дай Б-г, пошли бы прахом все его дела на летней ярмарке в Нижнем, которая будет только через восемь месяцев.
Глядя на него, мальчик, который уже учит Гемору, припоминает, что день прошел, а он так ничего и не сделал. И что же из него выйдет? Это «что выйдет»… Эти слова буравят его, буравят.
«Что выйдет» снова предстает перед ним в образе нового богача, который, сложив обе руки на коленях, качает головой и, глядя сквозь очки, сожалеет о нем, о его пустом поведении…
И он, Велвеле, берется за уроки при свете висячей лампы, переписывает из своей русской хрестоматии, старается.
Младшие братья заглядывают к нему в тетрадь. Видя это, дядя Ури откладывает ненадолго свои счета и, склонившись, тоже заглядывает в тетрадь своими косыми глазами.
- Ха-арошо! - заявляет он через мгновение. - Человеком станешь. О-очень красивые буквы… Что ты пишешь? То же, что в книжке, а? «И собакей за-адрав х… хвост…» Фу, что за слова? М-да… Ничего, это ничего… Главное - почерк… Ты видишь, Фейга? Где ты там? Иди, глянь…
И мальчик, который уже учит Гемору, хочет заплакать от какого-то теплого чувства, от жалости к самому себе, к папе, ко всем. Ему хочется прижаться головой к папиной седой бороде. Но поди приласкайся к пожилому человеку с конторскими книгами, в бархатной ермолке на голове… Который все время думает о том, что выйдет из его детей…
Перевод с идиша Игоря Булатовского и Валерия Дымшица
Материал опубликован в журнале "Лехаим", № 11, 2010 г.
Кто такой Залман Шнеур?