Тучи ходят хмуро

К сожалению, они бессмертны.

Они живут среди космического мусора, дебриса. Маленькая избушка, – может быть, ортодоксальная избушка – кружится в космосе по своей орбите, а в избушке живут дедушка и внучек. Каждый вечер дедушка рассказывает внуку о Земле, которой больше нет. О прекрасной стране России, о ее душе, просторной и таинственной, о пьяных глазах детей, светлых глазах убийц, смертном величии строек, веселье поездов. О прекрасной России, где успешный бизнесмен передвигается только ползком, священник принимает последнюю исповедь у майора СС, а по лесам бродят призраки коммунизма и фантомы глобализации.

Он рассказывает о прекрасном Крыме, где убитые солдаты проступают между телами заснувших рейверов. О прекрасной Англии, где стройные девушки в синей форме, закончив Высшую Ее Величества Военную Школу для женщин, отправляются нести бремя белых, напутствуемые деканом – однорукой чернокожей лесбиянкой. О прекрасной Латинской Америке, где командирша герильерос, проснувшись утром, обнаруживает, что у нее нет языка, а потом встречает свой язык в стрип-баре – танцующим вокруг шеста. О великих войнах, которые шли на этой Земле – Мировых Войнах, Абстрактных Войнах, Жидких Войнах, гражданских войнах; о войне полов, войне языков, войне с терроризмом, войне с наркотиками, войне с самим собой…
Всего этого не осталось больше.

– Прости меня, внучек, – говорит дед, – мы не донесли, не сберегли… И тут голос старца прерывается, рыдания сотрясают плечи.
Это старые рассказы, он знает их всю жизнь. Возможно, слышал от своего деда, возможно – от прадеда, а, может, они приснились ему, когда он был молод и еще видел сны, которые были не сны, а как бы эстетические путешествия между небом и землей.
Тогда еще была Земля.

Сейчас он стар, и только иногда из космического эфира доносятся до него лишенные смысла обрывки… на каждые три страницы текста приходится минимум одна полосная картинка, отсылающая, с одной стороны, к советской детской книжной иллюстрации, а с другой, к американскому графическому комиксу… стране угрожает мягкая американская оккупация, ползучая колонизация русской души западными пластиковыми ценностями…книга вышла аккурат к 4-му июля – Дню независимости США… читается легко, юмор тонкий, стиль легкий. Точнее, стилизация. Но не писатель …большая часть текстов восходит к леденящим кровь «былям» – тем, что имели широкое устное хождение в пионерских лагерях и пребывают на стыке кинематографической реальности и дворового мистицизма …
Часто он слышит одно и то же слово – не то прозвище, не то имя. Старик знает – на одном из исчезнувших языков это слово означало «перечный камень».

Он старается не слушать голоса, но они все настойчивей … работать над языком ему надо, избавляцца от паразитного мямленья и транзитивно-указующих "это" … один из самых талантливых людей, которых мне посчастливилось в этой жизни знать … создатель и член художественной группы «Инспекция «Медицинская Герменевтика» – самого интересного и продуктивного образования в русском современном искусстве девяностых …

Старик старается не слушать, не запоминать… но день за днем фразы складываются в абзацы, абзацы группируются друг с другом, малопонятный, ненужный вздор… они окружают его, атакуют, прорывают слабеющую оборону... Старец сопротивляется до последнего, но знает: однажды силы покинут его, и разъезжающимся старческим почерком он начнет писать на листках бумаги, невесомых, ломких, пропитанных космической радиацией:

…то, что он гений, все знали давно. Знали даже те, кто не мог дочитать до конца ни одного его текста или, дочитав, говорили, как Сорокин, что Пепперштейн как художник стоит в литературе одной левой ногой и ею же пишет. Мол, некоторые тексты начинаются блестяще, к середине он устает, к концу теряет интерес к тексту.
Новая книга Пепперштейна «Военные рассказы», очевидно, не только укрепит репутацию гения, но и расширит круг его поклонников. «Военные рассказы» – и есть рассказы: с завязкой и развязкой, фабулой и героями. Никаких следов того, что Сорокин называл «усталостью»...

…рецензенты любят писать об антиглобализме «Военных рассказов». Сам Пепперштейн при каждом удобном случае рассказывает, как именно он не любит капитализм. «Военные рассказы» однако – не «Архипелаг ГУЛАГ» и не передовица Проханова: политических взглядов после такой книги не меняют.

Кому-то интересна политика; мне интересна работа времени. Как один и тот же сюжет, один и тот же стиль или один и тот же писатель мутируют, трансформируются и изменяются под воздействием времени. И как мы получаем новые тексты – звено в цепочке, тянущейся в прошлое и в будущее…

…2038 год: пятнадцатилетняя московская модель убивает главу оккупационного американского режима – см. обложку. Но «Подвиг модели» интересен не как политический жест, а как развитие традиции советских рассказов о юных подпольщиках. В той же традиции сделана песня «Коммунисты поймали мальчишку»: как и в «Подвиге модели», эмоциональная и сюжетная схема сохраняется, а меняются только персонажи: фашисты – на коммунистов или на американцев, пионерка – на модель.
Мне кажется, эта история куда важнее, чем антиглобализм. Ведь и полюбят «Военные рассказы» не за политические взгляды автора, а за верность литературной традиции.
Мы редко можем снова читать книги нашего детства – и потому ценим, когда нам пересказывают их по-новому. Читая «Военные рассказы», иногда чувствуешь себя мальчиком, замершим перед книжкой с красными конниками или черно-белыми злобными фашистами… синтаксические конструкции, интонация героев и манера строить фразу цепляют больше, чем сходство сюжета.
За такое возвращение в детство хочется поблагодарить автора. Эти наброски – всего лишь форма благодарности…

…следить за развитием традиции интересно; точно так же интересно следить за тем, что происходит с писателем Пепперштейном – и «Военные рассказы» позволяют в свое удовольствие фантазировать на эту тему.
Так, в рассказе «Граница» супершпион, который не может находиться ни в одной из двух стран по обе стороны границы, произносит «антиглобалистский» монолог, а потом раздвигает границу руками и спускается в благоуханный подземный мир, распахнутый персонально для него.
Пепперштейн актуализирует границу как идеальное место для супергероя – и этот супергерой, конечно, он сам. Не случайно столько рассказов сборника написано в поездах – то есть в растянутой на несколько часов границе между двумя пунктами.

Это достаточно новое место для русского писателя: взгляд из-за границы вполне традиционен, и Пепперштейн, живший год в Израиле и много лет – в Праге, хорошо понимает свое родство с этой традицией (возможно, к Гоголю отсылает последняя фраза «Мифогенной любви каст»: «закончено в Риме, 1 января 2002 года»).
Этот «взгляд со стороны» теряет смысл в глобализованном мире: если по обе стороны границы один и тот же «Макдональдс», никакого «прекрасного далека» больше не существует. Поэтому граница оказывается лучшим местом, откуда Пепперштейн может наблюдать происходящее в России…

… проблематика границы – психоделическая проблематика. Пепперштейн, вероятно, самый психоделический русский писатель последних двадцати лет – поскольку, в отличие от Ширянова, Радова и даже Пелевина, его интересуют не вещества, а духовные результаты их применения. Так, в «Казантипе» не сказано ни слова о наркотиках – также как нигде не упомянута фраза «за себя и за того парня», медитацией на тему которой он и является – и при всем при этом рассказ остается лучшим из известных мне текстов о MDMA, вызывающим почти физическое ощущение…

…граница – важная категория для московской концептуалистской школы. Не случайно Пепперштейн описывал «Ному» – одно из главных понятий МКШ – как «круг людей, описывающих свои края с помощью совместно вырабатываемого комплекса языковых практик». Края – те же границы.
Представляется, что история московского концептуализма во многом строилась как история поиска автономных зон. Зоны эти могли быть внеположены официальной культуре или быть ее частью, как мир иллюстраций к детским книгам, с которым были связаны многие концептуалисты, включая Кабакова и Пивоварова. Автономность таких зон всегда предполагала «советское» окружение – и потому эмиграция такой зоной являться не могла.

[В четырнадцать лет] я прочитал роман Томаса Манна «Волшебная гора», он мне очень понравился. Как и всем. И в частности, мне понравился персонаж по имени Пепперкорн, которому я и обязан своим псевдонимом. Я просто несколько еврейское звучание хотел придать фамилии. Тогда антисемитизм был. Именно один эпизод мне особенно понравился, когда он приглашает всех остальных персонажей романа на пикник в горы, предупреждая, что собирается что-то очень важное сказать, и затем приводит их к огромному водопаду и именно там произносит невероятно длинную речь, но никто из присутствующих из-за шума воды не может ничего услышать. Этот тип высказывания меня настолько очаровал, что я решил в его честь взять фамилию. Но, конечно, можно многократно уже психоаналитически интерпретировать, почему я заменил «корн» на «штейн», то есть «зерно» на «камень», и все такое прочее, но это уже относится к сфере бессознательного.

П. Пепперштейн. Интервью журналу «Афиша», 20.01.03.

Еврейство было еще одной автономной зоной в семидесятые-восьмидесятые годы. Евреи были «граждане мира» внутри СССР. В этом смысле Катя Деготь не зря называет концептуалистов (на пару с диссидентами) «евреями культуры». Это тема для отдельного большого разговора – но, похоже, «еврейство» проступало в людях этого круга, кем бы они ни были по «реальной» национальности.
Так что не напрасно Павел Пивоваров взял себе характерный псевдоним «Пепперштейн» и позже получил израильское гражданство.

Антиглобализм и «русскость» «Военных рассказов» – продолжение все той же стратегии: внутри закрытых границ СССР надо было быть гражданином мира и диссидентом; в мире разомкнутых границ следует быть русским и антиглобалистом. Возможно, поэтому Пепперштейн в последние годы повторяет, что не имеет ничего общего с еврейством: в современном глобализованном мире «русскость» – куда лучшая автономная зона, чем еврейство.

Будучи евреем, он, кажется, не мог простить своему народу, что страшные слухи, распространяемые о евреях недоброжелателями, являются ложью. Он хотел бы принадлежать народу-злодею, народу-вампиру, но еврейский народ не оправдывал его романтических надежд, оказываясь, в конечном счете, таким же, как и все другие народы.

П. Пепперштейн. «Яйцо»

Однако не забудем, что отказ от собственного еврейства – характерный жест на протяжении последних нескольких веков. Скрытой его целью является актуализация пограничного состояния евреев диаспоры, а результатом – вклад в национальные культуры.
Новый сборник Пепперштейна – радикализация этого жеста. Сборник не только подчеркнуто русский – но, если верить рассказу, давшему название всей книге, вообще записан в середине XXI века престарелым Бен Ладеном и где-то на Колыме.
Террорист №1, оказавшийся ирландцем Бенджаменом О’Ладенном, во глубине сибирских руд записывает по-английски рассказы Павла Пепперштейна – что может быть лучшей иллюстрацией пограничных стратегий, когда речь заходит о национальности и языке?..

Шаркая пуховыми сапогами, старец возвращается в спальню.
– Сегодня я расскажу тебе сказку, – говорит он. – Давным-давно на Земле, в России жил человек. Звали его Павел Пепперштейн. Одни думали, что он художник, другие – писатель. А потом – он оказался Богом.
Дедушка замолкает, и внук тихо спрашивает из-под одеяла:
– Дедушка, почему – Богом?
Старик шамкает сухими губами и шепотом отвечает:
– Без него, внучек, нас бы с тобой не существовало.

 

 

Tweet

 

Комментарии