от его верного и любящего автора.
Мой незабвенный Пьеротти, помнишь ли ты меня? Вторично оказавшись в Венеции и вновь тебя не встретив, я пишу это послание не столько для того, чтобы рассказать о вещах и без того тебе, вероятно, известных, сколько из простительной слабости, побуждающей нас карябать на стенах архитектурных шедевров памятные надписи в безнадежной попытке документировать свое присутствие в этом мире.
Все фотографии Гали-Даны ЗингерМой милый Эрметте, на набережных каналов, на мостах и под мостами, в прихотливой игре причудливых беглых отражений, невзначай решивших за нас проблему вечного движения, в узких сотопортеги и на широких кампи я искал не Шейлока и не Казанову, до сих пор не дающих покоя туристам. Я искал тебя, но нашел только твои следы. Столь многое здесь напоминает мне о тебе, что иногда я вновь чувствую себя юным отщепенцем-мусоропроводчиком с улицы Юрия Гагарина в Ленинграде, выудившим тебя из засоренной шахты. Осенняя, холодная Венеция навевает петербургские ассоциации — горьковатым запахом полупроточной воды и общей живописной облезлостью. Стоит, однако, выглянуть солнышку — и всякое сходство улетучивается. Твои родичи — пинокки, панталони, доттори и прочие бурратини всевозможных мастей, расцветок, возрастов и расценок высовываются здесь из каждой второй витрины. Гольдони в фаворе, его дом превращен в музей, но Гоцци, наш дорогой Карло Гоцци, поверишь ли ты, совершенно забыт! Боже, до чего дошел мир с его неодолимой буржуазной тягой к так называемой «простоте»! И где? В самой Венеции, в которой и ныне всё столь невероятно, столь зыбко и текуче.
Венеция вновь оказалась до смешного похожей на ту, что была изображена на подаренной тебе в Ленинграде миниатюрке неизвестного художника. Ни каналы, ни палацци, ни гондольеры ничуть не изменились, чего и следовало ожидать. Здесь по-прежнему так же естественно «заблудить», как говорила одна моя знакомая, так же опасно следовать стрелкам, указующим в неопределенном направлении. Несравненные «Интерпретори ди Венеция» по-прежнему ежевечерне наверчивают «Времена года» милого твоему сердцу Антонио Вивальди в церкви Санта Мариа Дзобениго. Приятно было сознавать, что я уже посетил в прошлом несколько непременных туристских объектов и не обязан повторно осматривать ни залы Академии, где шедевры живописи скрыты вечным мраком, ни мастерские и лавки китайских стеклодувов острова Мурано, тем более, что сегодня, похоже, они изготовляют свои громокипящие кубки и миллифьори, не выезжая с родного острова Тайвань. Что же до разноцветных стеклянных фигурок, без которых не обходится ныне ни одно ВДНХ на свете, то, например, пляшущих хасидов с лулавами и этрогами можно приобрести прямо у причала Сан-Дзаккарии, причем со скидкой — 50 евро вместо 75! Не стану подробно описывать тебе, как почти такие же не местные, импортные хасиды, только что не стеклянные, пляшут по-прежнему на кампо Гетто Нуово, между Музео Эбраико и израильским кошерным минимаркетом. Созданное в 1516 году решением Совета Десяти и упраздненное Буонапарте в 1797-м, Гетто ныне служит домом для пяти из полутора сотен еврейских семей, живущих в Венеции.
Уильям Дин Хоуэллс, которого Эйб Линкольн отправил в Венецию консулом Соединенных Штатов в награду за написанную тем к предвыборной кампании хвалебную брошюру, слово «гетто» выводит из древнееврейского «nghedah». При этом он ссылается на некоего Мутинелли — как видно, непререкаемый авторитет в еврейском вопросе. Такая этимология мне, поднаторевшему в древнееврейском языке, признаться, вовсе не понятна. Что имел в виду этот Мутинели? נידה (нида) — удалять, отлучать, עדה (эда) — община или обычай, גדה (гада) — берег, גדא (геда) — жребий, судьба или удел по-арамейски или нечто мне неведомое, что происходит от корня נגד (нгд) — противоречить, противостоять, возражать? Возникают также туманные ассоциации с разводным письмом — גת (гет), мол, геть, сыны Иакова, в свое гетто, и не путайтесь у нас под ногами! Ну а современный путеводитель уверяет, что название этого района Ghetto и вовсе не имеет прямого отношения к евреям, а происходит от geto — литейной мастерской, которыми он славился прежде.
Так или иначе, вот тебе его весьма живописное описание из книги Хоуэллса «Венецианская жизнь», изданной в 1866 году:
Стоял теплый солнечный осенний денек, но, приближаясь к Гетто, мы обнаружили тучи белых частиц, парящих в воздухе, подобно снежинкам. Впоследствии мы поняли, что это пух множества гусей, непрестанно ощипываемых соединенными силами всего населения Гетто. Жир жертвенных птиц заменяет в здешних кухнях лярд, а их мясо — свинину. Стоило нашей гондоле коснуться утлого причала, как к нам подскочил юный белокурый, щедро украшенный перьями израэлит, интересуясь, не желаем ли мы осмотреть «церковь», каковым словом он обозначил для нашего понимания синагогу. По обеим сторонам улицы, по которой мы шли, располагались лавки, в раскрытых дверях которых сидели группки комичных еврейских детей, щипавших гусей. Внутри же со стен и со стропил свисали длинные ряды всего того, что было в гусях смертного. Почва была истоптана гусиными лапками, а перед каждым из неуклюжих отроков, прервавших свой неизбывный труд, чтобы получше нас рассмотреть, лежало по гусю, вытянувшемуся в характерной для мертвых птиц скорбной позе. Земля была покрыта пятнами гусиной крови, а запах жарящейся гусятины струился из окон высоких мрачных домов.
[…]
Я не в силах понять, почему значительная часть евреев должна оставаться в Гетто, но они, тем не менее, продолжают находиться там во множестве. Возможно, нечистота этого места и его атмосфера благотворны для чистоты расы; но, спрашиваю я, не достойны ли евреи, похороненные на песчаном берегу Лидо и овеваемые сладкими морскими ветрами (этим ветрам придется дуть немало веков, чтобы очистить их от Гетто), зависти обитателей этих высоких грязных домов и узких грязных улочек? Здесь не было и намека на что-либо здоровое, приятное или привлекательное, способное скрасить удручающую болезненность Гетто, и его посетители наградили гондольера Андреа аплодисментами, когда его гондола отчалила от границ сего квартала. Слава Богу, старые добрые времена ушли и продолжают уходить в прошлое! В Старом Свете учишься ненавидеть и проклинать это прошлое.
На кладбище в северной части Лидо сегодня пускают только в организованном порядке, в сопровождении экскурсовода. Оно и понятно — как бы чего не вышло. Ты же понимаешь, дорогой друг Пьеротти, что я и организованный порядок — две вещи несовместные… Вместе с еврейским кладбищем неосмотренным остался и отель «Эксельсиор», где загибался герой Томаса Манна, и прочие достопримечательности острова Лидо — казино, армейский аэродром, площадки для гольфа и собор Сан-Николо. (A propòs: другой Сан-Николо, находящийся в получасе езды от Венеции, в Тревизо, совершенно потряс меня фресками Томмазо да Модена. Всякому, кто желает знать, как на самом деле выглядит небесный Иерусалим, я настоятельно рекомендую съездить в Тревизо, дабы увидеть его на одной из этих фресок.)Мне, дорогой друг, куда милее старая Джудекка, где евреи селились среди прочих пришельцев с Востока в раннем Средневековье. «Ах, что нам мавры и евреи!», как восклицал герой язвительного Генриха Гейне в чьем уже не упомню переводе (я здесь без Интернета, так что проверять негде). О чем это я? Ах да, о Джудекке. Славный остров сей, отделенный от Сан-Марко и Дорсодуро каналом, через который не удосужились построить мост, ныне, впрочем, сильно обновился. Туристы посещают его ради соборов XVI века Реденторе и Дзиттеле (что означает «старые девы», только подумать!), выстроенных прославленным Палладио, или грандиозного пятизвездочного отеля «Киприани» — недавно восстановленного технологического чуда конца позапрошлого столетия. А я пристрастился, прогуливаясь по длинной набережной, любоваться издали прекрасными видами противоположного берега.
Да, милый Эрметте, на базилику, Дворец Дожей и колонны Сан-Марко и Сан-Теодоро ныне лучше всего взирать издалека. Если держаться подальше от прославленной площади да еще от моста Риальто, запруженных интернациональными массами ротозеев, поздней осенью Серениссима вполне проходима и проплываема. Родовые кланы японских туристов, процессии поздних немецких романтиков и американские десанты пасутся по большей мере именно там, а поодаль, кроме местных жителей, встретишь разве что симпатичнейшего бородатого эксностриса, не сделавшего окончательного выбора между Вайлем и Генисом, — заблудшую русскоговорящую овцу, с трудом оторвавшуюся от могилок Бродского, Стравинского и Дягилева на кладбище Сан-Микеле.
И все же однажды ночью я (по ошибке) вышел на пьяццу (все прочие площади здесь не удостоились этого титула и довольствуются званием кампо), и открывшаяся сцена мне неожиданно понравилась — и видение едва подсвеченных византийских куполов, и тихая музыка, исполнявшаяся маленьким оркестром для еще меньшей аудитории. Видимо, пронизывающий холод разогнал толпу. В другой раз я подобрался к краю пьяццы среди дня, но этак бочком. Дело в том, что давно уже мечтал я, дорогой Эрметте, подробно рассмотреть собор Сан-Моизе — столь хулимый всеми, кому не лень, с любезной подачи Джона Рёскина, образчик венецианского барокко. Находящийся совсем неподалеку от Сан-Марко, собор этот вполне оправдал мои ожидания. Я полюбил и безумных верблюдов с его фасада, беззвучно орущих нечто неисповедимое широко разверстыми кривыми пастями, и учителя нашего Моиза с полного скульптурных излишеств алтаря, запечатленного в один из звездных моментов своей жизни на горе Синай, о которой один израильский русскоязычный автор написал бессмертные строки: Получил здесь Моисей / десять заповеде́й.
В Венеции соотношение поэзии и правды, жизни и искусства столь подвижно, что переворачивает все привычные наши представления о миропорядке. Заглядывая с колокольни Сан-Джорджо Маджоре или с крыши Догана ди Марэ за край света, начинаешь сомневаться в здравости рассудка тех, кто считает таблицу умножения достойной доверия. Здесь даже сам венецианский диалект творит чудеса, превращая двух святых Джованни и Паоло в одного Дзаниполо.Сейчас по всему городу рассеяны выставки бьеннале искусств, в последние годы выплескивающегося за свои традиционные пределы в садах восточного Кастелло. Я квартирую по соседству с персидским павильоном, чья афиша выражает твердую надежду на светлое будущее сего миролюбивого народа. Выставленное здесь столь же безжизненно, сколь и всё прочее, что предлагает сей мировой форум. Позади те времена, когда обыватель имел счастливую возможность чего-то не понимать в современном искусстве. Сегодня его плоские мессиджи понятны с полувзгляда даже слепоглухонемым. Диктатура кураторов давно уже превратила венецианский праздник муз в апофеоз непроходимой скуки и политкорректной бессмыслицы. Не стану описывать тебе ничего из осмотренных мною шедевров. Все они не идут ни в какое сравнение с «Вирусом Х» — дизайн-инсталляцией Фиореллы Манчини, украшающей магазин одежды на кампо Санто Стефано. Бородатые дожи служат там манекенами дамской моды, а покойные Пикассо и Уорхолл им верно служат (впрочем, нет более дурацкого занятия, чем пытаться выразить словами то, что предназначено для глаз). И все же у бьеннале есть своя приятная сторона — благодаря ему открыты некоторые из обыкновенно недоступных зданий, и, воспарив взглядом над всей этой чепухой, ты внезапно обнаруживаешь на потолке бальной залы Ка’Дзенобио осыпающиеся фрески эпохи рококо, выполненные французом Луи Дориньи, или на законном основании пробираешься во внутренний сад Ка’Реццонико. Поистине, нет худа без добра.
И еще, дорогой друг, согласись, что пицца в Венеции никуда не годицца. Ее, бедную, вероятно, делают не из сыра, а из белкового заменителя. Стоит, однако, перебраться на континент — и ты едва ли не в каждом ларьке получишь прекрасную порцию без дураков, зато с настоящей моцареллой. Что же касается лучшего в мире мороженого с кампо Санто Стефано, мне так и не довелось его оценить — для мороженого слишком уж было зябко.
Я все прокручиваю в уме навязчивую песенку «Плыл вапоретто первый номер от Сан-Стаэ к Сан-Тома»… Сейчас я сверну это письмо в трубочку и помещу его в только что осушенную бутылку из-под кьянти, заткну пробкой, которую затем залью воском лиловой ароматической свечки (именно такие хозяева циммеров по всему миру расставляют в спальнях ради сладких грез своих неприхотливых клиентов) и брошу в Канал Гранде, пребывая в слабой надежде, что ты его когда-нибудь получишь. Может быть, через год, милый мой Эрметте, а может быть, столетие спустя.
Прощай, дорогой друг Пьеротти. Не поминай лихом
любящего тебя
автора.
Еще итальянские странствия:
Владимир Жаботинский и его роман с Италией
Тусклое зеркало
Дерутся