Историко-архивный институт<...> В жаркий июльский день 1954 года в сопровождении родителей и сестры я сажусь в поезд до Москвы, вагон начинает движение, и я смутно начинаю понимать, что решился на смелый шаг. Очень скоро я доказал себе и другим, что могу добиваться поставленной цели. В Москве я остановился у родственников наших друзей. Меня приняли тепло. В этой семье было уютно и спокойно. Иметь хорошее жилье, вкусный и сытый завтрак, телевизор с маленьким экраном по вечерам, чувствовать моральную поддержку в столичном городе было необычайно важно. Я вырос в провинции, где наивность, смелость соседствовали с амбициями молодого, не знающего жизнь человека. Я имел отличный аттестат, меня хвалили. В Москву я привез чемодан поношенных вещей, непонятно откуда взятое убеждение, что непременно добьюсь перевода в Историко-архивный институт, буду жить и учиться в столице. Любой разумный и чуточку опытный, немного знающий советскую действительность человек наверняка поднял бы на смех наивного провинциала и был бы прав. Могу утверждать, что ничего бы не сделал, если бы не помощь моего друга Бредихина Юрия Ивановича. В коридорах власти Юра занимал небольшую, но очень важную нишу, вернее, кабинет, место, откуда он сможет подать нужный для меня сигнал.
Не теряя время даром, на следующий день после приезда, получив подробную консультацию касательно передвижения по Москве, я отправился в институт. <…> Меня допустили в кабинет А.С. Рословой, на втором этаже здания бывшей Синодальной типографии на Никольской (тогда улица 25 Октября, дом 15). Рослова сидела в кожаном старинном кресле и вместе со зданием была неприступной, как турецкая крепость Измаил. Она разрешила мне изложить просьбу, подержала в руках мое заявление и сказала, что вакантных мест нет. Я для порядка спросил, что же мне делать. Она посоветовала обратиться в Министерство среднего и высшего образования СССР. <…>
Иду в приемную первого заместителя министра и пытаюсь убедить секретаря записать меня на прием. Где там! Вежливый отказ. Я оглянулся, меня не задерживают, не гонят, но и не принимают, всё, вокруг стена, образованная равнодушием. <…> не обиделся. Меня мучила лишь одна мысль, одно чувство — бессилие, ничего не могу сделать. Юра Бредихин, в отличие от многих житейски закаленных и потому плывущих по течению людей, принял мою точку зрения: нельзя отступать, нужно бороться, но не строчить жалобы, а использовать оружие бюрократии. Юра использовал свое положение маленького партийного чиновника, он занимал пост заведующего отделом организационной работы Таганского райкома ВЛКСМ (комсомола) и помог мне добиться приема у недоступного заместителя министра. <…>
Принимает он меня сообразно своему положению и той социальной дистанции, которая пролегла между нами. «Что ты болтаешься по кабинетам и отвлекаешь людей от работы?» Я начинаю говорить о том, что вынужден сменить профессию, что люблю историю и хотел продолжить ее изучение. «Ну, давай, что у тебя?» Он взял мое заявление на имя ректора Историко-архивного института, быстро пробежал глазами текст, взял толстый красный карандаш и быстро, не думая, размашистым почерком написал в левом углу: «Рословой А.С. Прошу рассмотреть и, если есть возможность, удовлетворить». <…>
***
Красный уголок воспитателя в общежитии строителей<…> В Историко-архивном институте учили истории не для того, чтобы студенты запомнили и могли расположить в хронологической последовательности события прошлого. Работа почти всех семнадцати кафедр была подчинена одной главной задаче — приобщить будущего специалиста к научной работе, научить его не только понимать тексты учебников, а уметь работать с историческим источником, письменным документом, начиная с «Повести временных лет», сочинений Владимира Мономаха, протопопа Аввакума, «Русской Правды» и других древнерусских судебников. <…> Каждый учебный день мы слушали лекции, выступали на семинарах, а после занятий по многу часов просиживали в библиотеках. Для того чтобы полноценно работать, мне предстояло устроить свой быт. Нужно было где-то и на что-то жить (стипендия была смехотворная — 29 рублей в месяц). И тот и другой вопрос помог решить Юра. С его помощью я устроился работать воспитателем в общежитие строителей. Общежитие — трехэтажный дом в поселке на станции Кожухово на окраине Москвы. Окружающая территория звалась в народе «Сукино болото». Мне полагалась койка, постельное белье, зарплата 50 рублей в месяц. В мое распоряжение поступал «Красный уголок» с телевизором, я должен был вечером открыть комнату, включить телевизор, а поздно вечером выключить аппарат и закрыть помещение. Днем рабочие трудились, я им был не нужен. Я учился, вечером приезжал на свое «болото», щелкал ключом, включал аппарат, и все повторялось. Только в субботу и воскресенье следовало быть начеку на случай чрезвычайных происшествий — ссор, драк, а иногда и поножовщины. Работа легкая, а на душе было тяжело. В общежитии жили одинокие, сравнительно молодые люди. Рядом в нескольких метрах стояло еще одно общежитие, женское. Водка, женщины, матерщина, все эти ежедневные пьяные разговоры с людьми, от которых за версту пахло перегаромь. Им не хватало семейного тепла, искренней женской ласки, детской шалости.
Я проработал в общежитии два года. Пробовал водить мой «контингент» в театры, на концерты. И только раз сумел их вытащить на экскурсию в Музей изобразительных искусств имени Пушкина на выставку шедевров Дрезденской картинной галереи. Трофейные полотна возвращали в ГДР. Каждая картина вызывала у меня трепет и дрожь. Я пытался передать свой восторг парням. Долго стоял у «Семьи Куччина» Паоло Веронезе: красивая, роскошно одетая женщина, в окружении детей, мужа и братьев, преклонила колени перед Мадонной с младенцем. Не переставая восхищаться, я веду свою группу к шедевру Рафаэля — «Сикстинской Мадонне», говорю им: «Это лучший художник Италии — Рафаэль, его Мадонна — гениальное произведение». Вежливое молчание было ответом. Я не могу отойти от полотна де Рибера «Святая Инесса». Кружил, водил, зажигал… кажется, не зря. Остались довольны. Это была моя последняя культурная акция. В институтском общежитии освободилось место, и я туда переехал.
Я стал свободен от обязательств, беден, хотел учиться. Я жил в Москве, часто бывал в Художественном театре. Проходил по входному билету, сидел на ступеньках и наслаждался игрой старых мастеров: Яншина, Грибова, Кторова, Топоркова, Орлова, Прудкина, Петкера, Масальского, Ливанова, Станицына, Добронравова, О.Н. Андровской. Ее роль пани Конти в спектакле О. Заградника «Соло для часов с боем» вызывала восторг. Играла, превозмогая болезнь, на спектакли ее возили из больничной палаты.
Заботы первых лет жизни частично были преодолены, оставалось учиться, учиться и еще раз учиться. Учебный процесс в институте был отчасти рутинный, курс по истории партии марксистско-ленинской философии приходилось отбывать. Были и открытия. Я был рядом с Мастером, и не одним. Вспоминаю лекции Николая Петровича Ерошкина по истории государственных учреждений России, или, точнее, дореволюционной России. Он удивлял редкой эрудицией, безупречным знанием материала, системным подходом. В лекциях Николая Ивановича всегда была строгая логика, сила факта, цельная картина развития. Сдать ему экзамен было трудно.
Бесспорным Мастером, одаренным ученым был Александр Александрович Зимин. Он вел семинары по источниковедению российской истории. Уровень студентов был не только ниже — мы не были готовы услышать его. Он жил в прошлом. Его анализ проникал в области, часто нам не знакомые. Я смотрел и слушал живую легенду, но не мог подражать и учиться у него.
Блистательно читал курс по исторической географии Виктор Корнельевич Яцунский. Ученые, подобные этим троим, не просто знали предмет, они поражали масштабом и охватом материала. Для нас, молодых людей, они были недосягаемы, как горные вершины.
С некоторыми преподавателями я был знаком и общался не только в учебных аудиториях, но и у них дома. Большим событием для меня и школой мысли были встречи и беседы с профессором истории и философии Средних веков Фаиной Абрамовной Коган-Бернштейн. Она занимала одну комнату в коммунальной квартире в Трубниковском переулке, в районе Нового Арбата (бывшего проспекта Калинина). До начала войны ей принадлежала вся квартира в старом доме. Квартира, да и семья Фаины Абрамовны, была замечательна. Ее отец был народником, отбывал каторгу в Сибири, муж Юркевич — переводчиком Гегеля и «Капитала» Карла Маркса. В гостях у этой четы бывали Бухарин, Каменев, Рыков. «Вот там, где вы сидите, — часто повторяла она, — сидел Лев Борисович Каменев». <…> Долгие беседы и встречи с Фаиной Абрамовной во многом сформировали мои исторические взгляды, мое отношение к научной работе. <…>
***
"Это мой экзаменационный вид. На память родителям и сестричке", 1955 годПереезд в студенческое общежитие значительно изменил мой образ жизни. У меня появилась личная койка с тумбочкой в углу большой комнаты — где жили еще пять человек. Начинаю привыкать большую часть времени быть на виду: раздеваться, кушать, бриться; засыпать, слушая рассказы соседей, обсуждать последние новости. Нищенская студенческая жизнь сближала нас. Стипендия позволяла кое-как прожить не более десяти дней. Брать деньги в долг я никогда не любил. Где-то в подсознании все время происходил внутренний исповедальный разговор, я обсуждал с кем-то, а скорее — сам с собой, свое положение. Сколько ни думал, ничего не мог найти. Решение подвернулось неожиданно. Причем если следовать логике Гегеля и его учению о категориях, скажем, если вспомнить зависимость между «причиной и следствием», то могу сказать точно: причиной стал настоящий голод. Голодала вся комната. На те жалкие гроши, которые еще звенели в карманах, покупали на целый день батон белого хлеба и бутылку молока. Такую, знаете, приземистую, стеклянную, закупоренную серебристой фольгой, всего на пол-литра. С голода не умирали, но, когда ложились спать, даже думать не было сил. Все шесть казеннокоштных студентов лежали в кроватях, воля подавлена, обращались к соседу тихим голосом, а предложения были короткие, немногословные, будто мы не беседуем, а телеграммы друг другу шлем. В какой-то момент я встаю и заявляю неожиданно громко: «Люди, мы молоды, полны сил. Рядом с нами — Курская-товарная. Пошли туда. Там наверняка работу найдем. Сейчас в Москву вагоны с картошкой, арбузами прибывают. Заработаем!» Все дружно поднялись. Одели спортивные костюмы, кеды, фуражки и пошли на станцию. Мы не пошли на проходную, а перемахнули через забор, прошли через двор и оказались на платформе. Вдоль нее на первом пути стоял товарный состав. Одни вагоны были закрыты, у других работали люди. Я нашел кладовщика и предложил свои услуги. «Мы студенты, нас всего шесть человек. Готовы разгрузить вагон». Он сразу согласился. <…>***
Я продолжаю вспоминать годы учебы. Я писал курсовые работы, доклады, очень много читал, конспектировал. <…> Курс источниковедения советского периода вел на нашем курсе профессор Моисей Наумович Черноморский, чрезвычайно вежливый, внимательный, творческий человек; участник войны. Он предложил мне курсовую работу по теме «Источниковедческий анализ документальной повести Г.М. Линькова “Война в тылу врага”». <…> В Союзе писателей дать хотя бы краткую биографическую справку отказались. «Что же мне делать?» — спрашиваю я. «А вы позвоните Линькову», — ответили мне и дали телефон <…>
Я с трудом поверил, что со мной говорит легендарный командир, Герой Советского Союза. Я еду на встречу. Линьков жил в Томилино, в просторном деревянном доме. <…> Я постепенно привыкаю к его негромкому голосу, внешности. Он небольшого роста, лысый, а череп весь испещрен мелкими шрамами. Погладив себя по голове, сказал: «Это следы аварии самолета, позже расскажу». Я вынул тетрадь, ручку и приготовился записывать. «Писать ничего не надо, слушай. В начале войны я работал в органах Народного комиссариата внутренних дел, полковник. В сентябре 1941 года получил задание — лететь в тыл врага и принять командование партизанским отрядом. В отряде разложение и паническое настроение. Следует изучить обстановку, сделать отряд боеспособным соединением и начать боевые действия».
Г.М. ЛиньковЯ жду рассказа о его первых шагах. Повесть Линькова начиналась с описания: «Знакомлюсь с командиром отряда А. [привожу эти строчки по памяти], он докладывает мне, что положение тяжелое, отряд разваливается. В глаза не смотрит. Я вынимаю пистолет и стреляю в паникера в упор». Линьков кратко описывает эту тяжелую сцену и продолжает: «После выхода книги я получил много писем. Фамилии его я не назвал, где-то живет его семья. Почему, по какому праву я проявил самоуправство, а некоторые назвали мои действия самосудом. Как объяснить мое решение? Я смотрю на человека, в чьих руках судьба отряда, он струсил, предал, нарушил воинскую присягу. В руках партизан оружие, они готовы бороться, а командир — трус, дезертир, готов бросить поле боя, он убеждает меня, что положение безнадежно. Переломить ситуацию нужно срочно, не откладывая. Другого выхода не было. Война в тылу врага — не только диверсии и боестолкновения, но еще и война разведок. В отряды разными путями проникают агенты врага. Они выдают себя за солдат, вышедших из окружения. Часто эти люди завербованы врагом, они прошли подготовку в разведшколах. Они “заработали” себе право на жизнь, расстреливая наших бойцов. Немцы фотографировали расстрелы. Снимки предателей-палачей подшивали в их личные дела. Эти подонки верно служили своим хозяевам. Путь на родину для них был закрыт навсегда. Эти преступления не имел и срока давности. Я взял под личный контроль кадровый состав отряда. Любой боец, который вызывал у меня подозрение, ликвидировался. Я посылал его на задание в группе людей, которым доверял, и отдавал приказ о его ликвидации. В центр сообщал, что боец погиб в бою. Семья получала право на пособие». Представьте себе, что мог чувствовать молодой человек, которого окунули в самое пекло войны. Я бы, наверное, чувствовал то же самое, если бы оказался рядом с ним в белорусских лесах. Так началось для меня истинное познание войны. Я впоследствии много читал о войне. Старательно искал, покупал, изучал воспоминания Василевского А.М., Еременко А.В., Жукова Г.К., Конева И.С., Рокоссовского К.К. Прославленные маршалы тогда еще были живы. Но их записки были холодны и напоминали штабные сводки. Война в их изложении была рассказом о передвижении войск. Они не писали, какой ценой были выиграны сражения. Я много думал о судьбе рядового солдата. Что думал о нем прославленный маршал? Ответа не находил. Линьков за несколько часов раскрыл мне истинную цену победы. <…>
***
В 1972 году страна готовилась отметить 50-летие образования СССР. Организационно-политическая программа мероприятий строго регламентировалась постановлением ЦК КПСС, принятым в феврале 1972-го. Я составил и утвердил на парткоме план мероприятий, лекции, социалистическое соревнование, торжественное заседание, встречи с ветеранами. Венцом всего должно было стать юбилейное заседание. Страна отметила это событие 21–22 декабря в Кремлевском дворце, прибыло более тысячи делегатов из ста стран мира.
1972 год памятен мне еще одним, менее приятным, делом. С этого года была разрешена эмиграция лиц еврейской национальности в Израиль. Все, кто подал документы на выезд из страны, подвергались процедуре исключения из рядов партии и комсомола. Я занимался комсомольцами. Девушки-комсомолки и юноши, обреченные на изгнание, вызывались для беседы в партком и комитет комсомола. За них все решали родители. Я ограничивал свою беседу моральным осуждением их поступка и формальной процедурой голосования. Слова одного молодого человека, который на вопрос «Почему вы покидаете Россию?» ответил: «В этой стране я никогда не стану президентом», мне почему-то запомнились надолго. <…>