Скажи на милость, экая мадонна!
Моя взяла, однако, – молодцом!
Шма Исроэл! Гордитесь мною, ребе!
И решено: заутра двину рать.

Когда же весь двор облетело замечание дона Алонсито о самой донье императрице, что, мол, лицом она напоминает ягодицы монаха под маринадом, и было это замечание столь точно, что все, от мала до велика, от первых грандов королевства до лакеев, приглушенно хихикали в портьеру, то со временем услыхал его и сам император и, не пожелав более иметь при себе столь неблагодарного и безумного слугу, отослал Алонсито от лица своего.

Сплетались горячие руки, уста прилипали к устам,
Но утром неверного мужа никто не увидел бы там.

Из окон смотрела царица, в глазах затаив торжество,
Как воды реки уносили безгласное тело его.

Будучи рожден в тевтонском граде Могунтиакуме, где учительствовал и принял мученическую смерть Святой Бонифаций и где ныне восседает примас Германии, в семействе жестоковыйных иудеев, в малом возрасте сподобился он встречи с братией тамошнего аббатства. Святые отцы провидели духовным оком его великие достоинства и добродетели и взяли дитя к себе, хотя и вопреки воле родителей, каковые злобствовали весьма, и раздирали одежды свои, и насылали на святых отцов диавольские проклятия.

Мужик-то он изначально вредный и склочный. Недаром, говорят, потомок Нерона-кесаря, выкреста. Ученый, конечно, вусмерть, светило. И сам себя первый больше всех уважает, нос выше пальмы держит, никого не слушает. Как-то набазарил он тут и свалил в Бавель, да там, видать, никому особо не сдался, так что пришлось воротиться несолоно хлебавши. Зато сколько заграничного лоску было! Как бороденку свою лихо закручивал, с каким акцентом заговорил, словечки арамейские вставлял к месту и не к месту! Брушу вон Бруритой стал звать, поц.

И набежали стражники, звоном щитов взрезав сумрачную тишину ночного сада, и сильный запах пота, кожи и металла ударил мне в ноздри и опьянил меня – я ликовал, ибо подлым предательством своим освободил народ от колдуна и лжепророка, ведущего его на верную погибель, как сказано: Не слушай его и не жалей его, но истреби его. Разве не Ты сказал это, Господи?!

И все последующие дни жизни своей, пока не пришла ее сто пятая весна, каждый вечер, отходя ко сну, она грезила о нем, а каждое утро медлила пробуждаться, ожидая теплой тяжести его руки у себя на плече. В каждом встреченном чужестранце искала она его черты, в каждом запахе – будь то свежий овечий сыр или нагретая черепица – узнавала она его пот, острый и соленый, тот, что лучше всех мастей, прекраснее всех благовоний.

Когда посылал царь своего лучшего полководца на страшную войну, на верную гибель, сердце у него обливалось кровью, ибо взглянул он на Урию глазами сына и вспомнил погибшего друга своего, чья любовь была для него превыше любви женской, и сковала боль горло, и, прощаясь с Урией, не проронил он ни слова, и все приняли это кто за гнев, кто за черствость.

- Масенька, Мася, – приговаривала старенькая тетя Роза, единственная выжившая из всей семьи, расчесывая Моисею седые кудри, пока он пил кофе – омерзительный, конечно, в походных условиях, совсем не то, что в Черной земле, но ничего не поделаешь. – У тебя сегодня важный день. Я погладила твою белую рубашку – надень ее, не забудь, и будь хороший мальчик. Уважай старших. Бог – он кто? непонятно, конечно, кто, но уж точно – старший, вот и обращайся с ним почтительно, и все у тебя сегодня сложится удачно.